— Ну так разденьтесь, — сказал Горчаков, глядя невыразительными вежливыми глазами.
Я заголился до трусов (по счастью, это были леопардовые плавки — мамин подарок) и принялся орать и кататься на полу, наклеивая на взмокшее тело пыль и табачный пепел. Меня не останавливали. Показав, как мне показалось, достаточно, я сел, скрестив ноги, на полу и вопросительно посмотрел на Горчакова. Смулянский и Черемных переговаривались между собой, я удовлетворенно слышал имя Гротовски.
— В какие вузы вы еще пробуетесь? — спросил режиссер.
Я пожал плечами.
— Ни в какие.
— Почему?
Я пожал плечами два раза. Мне небезосновательно казалось, что искренний ответ будет выглядеть как лесть.
— Вы говорите на языках? — спросил он.
— Да, — кивнул я, — по-немецки.
— Ну-ка, скажи что-нибудь, — попросил Блюменталь.
— Не буду, — сказал я капризно.
— Warum? — без улыбки спросил мэтр.
— Weil ich glaube, das Dummkeit ist… Ich meine zu sprechen, wenn du weiss nicht, was sagen willst.
— Sie haben gute Aussprache. Waren Sie in Deutschland?
— Nein, — сказал я и засмеялся, — Ich bin angeborenes Talent!.. [13]
Горчаков не смеялся. Он повернулся к Блюменталю, как мне испуганно показалось, потеряв интерес ко мне, и спросил его своим тихим голосом:
— Ну что, на конкурс?
— А давайте, — серьезно, тоже не глядя на меня, сказал Блюменталь.
Горчаков вернулся взглядом.
— Подготовьте документы и приходите в июле.
— Это второй тур? — спросил я с наигранным простодушием.
— Тебе сказали, с документами, — грубо и весело сказал Блюменталь, — Будешь экзамены сдавать.
Я разулыбался в глупом счастье и спросил, где можно одеться. Смулянский вызвался проводить меня. Уже в дверях Горчаков спросил:
— Какая ваша любимая пьеса?
Я повернулся к нему в отчаянии, потому что не был готов ответить. Больше всего на тот момент меня волновал Еврипидов «Орест». Но я робел сказать об этом, чтобы не выглядеть нескромно. Мои колебания были неумеренно долгими. Наконец я сказал:
— «Орест» Еврипида.
— Сделаете экспликацию.
— Ага, — кивнул я и закрыл дверь.
Я шел за спиной артиста Никиты Смулянского, которого знал и любил, мимо оторопелых абитуриентов — голый человек-легенда. Мне казалось, что я уже актер, мне хотелось выкинуть что-нибудь этакое, чтобы все замерли в благоговейном трансе. Хотелось разом петь, кричать, читать стихи про народ и кувыркаться в пыли. Моя биография знала, что такое триумф! Я шел, расправив плечи, втянув живот, высоко задрав подбородок, и сам себе казался изумительно красивым в леопардовых плавках. Wery, wery sexy![14]
— А что, душ есть? — спросил я у Смулянского — почтительно, но как у своего, словно мы из одной команды.
— Нет, душа нет, — сказал он и посмотрел мне в глаза тоже по-родственному, но как-то грустно. — Извините.
— Да нет, ничего.
Мне хотелось, чтобы он поговорил со мной. Но я не знал, как начать.
Он смотрел, как я с улыбкой счищаю с кожи пыль, как я запрятываю свое тело двадцати одного года в джинсы и футболку, как я перекручиваю волосы резинкой.
— Послушайте… — начал он и примолк. — Послушайте, может быть, вам не надо здесь учиться?
Я, неудачно завязав хвост, вновь снимал резинку, морщился, выдирал волосы. На его словах я остановился, резинка сорвалась с пальцев и отлетела в угол.
— Почему? — спросил я, изменившись лицом.
— Я не знаю… Понимаете, вы добрый, мягкий человек…
Он посмотрел так ласково и славно, что мне захотелось сесть рядом с ним и положить голову ему на плечо и вообще, стать его братом или племянником.
— Вам нельзя здесь… Вас изуродуют.
Мне бы переспросить, что он имел в виду, но я молчал, как тупица, и только рыхлил пятерней прическу. Он вздохнул, и все так же глядя на меня, стал говорить что-то сбивчиво, подбирая слова, задумываясь посереди фразы, а я все смотрел на него из-под нависшей челки и думал: «А классно с ним подружиться — добрый дядька».
— Скажите, — закончил он свою речь, — вы обещаете подумать? Вы поймите, я не имею права вас отговаривать — может быть, это ваше призвание, но, пожалуйста, подумайте. Вы будете расстроены… Вам тут… не понравится.
Не помню, что сказал я — наверное, какую-нибудь юношескую пошлость. Он проводил меня до дверей, где я стал счастливой жертвой абитуриентских расспросов. Оказалось, что комиссия слушала меня без малых минут час. Я был горд, горда была мама, гордилась моя возлюбленная и боевая подруга Чючя, и мой друг, художник Петя Полянский, гордился, рисуя эскизы к «Оресту», и Зухра гордилась тоже и мама Зухры тетя Берта, и все, кто знал и любил меня.
13
— Почему? — …
— Потому что, я думаю, это вздор. О чем говорить, если не о чем говорить?
— У вас хорошее произношение. Вы были в Германии?
— Нет, — …, - я прирожденный талант. (Нем.)