Смешно было думать, что ближайший ее друг, сидящий здесь же в кухне, был дипломированным преподавателем той самой литературы, с которой возникли бюрократические сложности.
И вот тут-то, именно в этот момент и никак иначе, именно тогда — и я не намерен переврать правду ради правдоподобия, появился бог на машине, который определил течение моей будущей жизни.
Грянул звонок — и это была моя мать.
— Срочно, срочно звони Янбулатову! — бесновалась она в трубке, — У него для тебя новость, хорошая новость, только звони срочно, ты понимаешь, срочно!..
Я слушал с унынием. Янбулатов — это мой патрон. Все его хорошие новости мазаны одним миром — все они касаются службы и сулят безрадостное прибавление рабочих часов. «Подожди, у меня для тебя хорошая новость…» — говорил босс и медленно растворялся. Я гнил в лесу университетских колонн, разглядывал античные барельефы и читал скабрезные надписи на периллах. Освободившись, Янбулатов дарил меня хорошей новостью (четверть ставки) или очень хорошей (половина). Заметив мое огорчение, он мягким голосом, красноречиво, но не убедительно пояснял почести и материальные выгоды, связанные с новым положением дел. Обычно мне доставались сонные вечерницы или вьетнамцы.
Я страдальчески вздохнул, но «с судьбой никто не спорит, не ропщет на нее никто». Мне пришлось звонить начальству.
Послышался мягкий, ласковый голос, так известный и любимый на факультете. За этот голос университетские власти отправляли Янбулатова сообщать массам самые гнусные свои постановления — и сходило с рук.
— Я придумал, как от тебя избавиться, — сказал мягкий голос.
Это была шутка лишь отчасти. Я уже давно приметил, что где бы я ни появлялся (я имею в виду рабочий коллектив) все бывают мне рады, с наслаждением болтают со мной и пьют пиво, восхищенно рассказывают обо мне приятелям. Но никто не хочет брать в штат. Что-то во мне есть настораживающее. Я непредсказуем, а это качество почему-то не ценится начальством. Янбулатов любил меня, как можно любить дорогое, но, несомненно, убогое дитя. Ежегодно он придумывал протекцию, по которой я, соблазненный званием или высокой оплатой, неблагодарно покинул бы выпестовавшую меня кафедру. Но я вцепился, как клещ. Трижды я пропустил верного доцента из привязанности к родным пенатам. Добрый и осторожный мозг моего начальника изыскивал варианты. И, кажется, нашел.
— Ты не хочешь поработать в Комиссаржевском училище?
Сейчас мне кажется, что я сразу завизжал: «Хочу! Хочу!» — и через полчаса уже писал заявление. Вспоминая дни первого счастья в «Комсе», я не нахожу, как можно было повести себя иначе. Но тогда я был иной. Прежний респект к «Комсе» остался в прошлом — клянусь, я даже не вспомнил, что поступал туда когда-то. Вместо того я ощутил, что я без пяти минут кандидат филологии, что зарплата маленькая, что мне стоит задуматься о доцентском звании, что работать на научной периферии губительно для карьеры. Я надул губы и Янбулатову пришлось потратить немало терпения и тембральных модуляций, чтобы убедить меня. Он говорил, что это большая честь, что не сразу он решился предложить именно мне это лакомство. Он открыл, что опасался, как бы я не уронил в глазах общественности реноме университета, но сомнения его разрешила моя будущая начальница. Янбулатов прочил на это место доц. Вершкова, моего приятеля, защитившегося при совке по Ромену Роллану. Вершков был красивый, представительный мужчина с низким голосом и строгими правилами. Я же, читая лекцию, имел обыкновение сидеть на столе и болтать ногами. Прослышав про стол и ноги, дама зав. кафедрой вскричала, боясь упустить момент: «Нам этого, этого, другого не надо!» Актеры, одно слово. Народ легкомысленный и бестолковый.