Я отступил от зеркала еще на шаг и застегнул пиджак. Как же я исхудал, бедный. Болтаюсь в своем костюме, как язык в колоколе. Ну да ничего — в худобе есть свой шарм. Оставалось не продешевить. Не я к ним, а они ко мне, униженные и жалкие, пресмыкались с мольбами работать на них! Как припозднились подарки Мироздания! Ведь я мог там преподавать уже в двадцать два, в эти годы я уже читал лекции на филологическом факультете.
Все-таки я невыносимо, унизительно для масс умен.
Едучи на встречу, я мурлыкал сам себе: «Кто на свете всех милее, всех румяней и белее?» И сам же отвечал не задумываясь тонким голоском: «Это старший преподаватель фон Ечеистов». Я смеялся. Мир вокруг утратил четкие очертания, воздух казался особенно свежим, краски — яркими, словно я съел крошку ЛСД.
От Смоленки шел Парнокопытским переулком — не к Марине, в усыпальницу Чезалесов, а к себе, на Арбат, где я буду работать, и изо дня в день ходить переулком не как приживал, а на полном основании. Мой переулок, мои голуби и собаки, моя тетя Света, соседка, гадюка, которая никогда меня не любила и сейчас не поздоровалась — моя собственность. И псивое здание не пойми во сколько этажей — моя работа. И стройная особа с серыми, уже матовыми от возраста глазами и прической-абажур — моя начальница. И все это давалось мне задаром — не за какие-то заслуги, а просто, от широты мировой души.
Мы взаимопредставились и прошли на лавку, на третий этаж обсудить дела. Даму звали Арина Аркадьевна, ее фамилия была Колокольцева. Ей было лет тридцать пять, насколько она и выглядела, но это были те тридцать пять, которые позволяют делать комплименты в сторону приуменьшения возраста. Она присела в сознании грациозности принятой позы, сделала спину прямой и закинула ножку на ножку. Я присел тут же, обдав ее «Легендарным Харли-Дэвидсоном» и сунул под лавку портфель, отчаянно прописанный котами. Госпожа Колокольцева тотчас принялась говорить, сочетая грамотную и легкую речь с актерской непринужденностью. Общее содержание ее речи было изумительно просто. Комиссаржевское ВТУ представлялось из ее слов мрачной клоакой, полной гадами, из коих каждый последующий превосходил иройством предыдущего.
— Вы понимаете, Арсений, — она вынула пачку сигарет изящным движением маленькой ручки, — Они же все тупые, бескультурные люди. Вам не знакома такая серость.
«Ага, — подумал я, — здесь курят». В моем университете за курение исключали. Помню, одного студента оштрафовали на улице, за то, что он бросил окурок в направлении парадного крыльца. Нашу университетскую полицию все знали за шайку прокоммунистических ханжей, помешанных на нравственности. При этом, помню, как-то раз, когда университет навестила августейшая комиссия из Швеции, открыли «собачью площадку» (старинный вход для профессоров, закрытый с революционной поры) и насильственно заставили студентов курить там в праздношатающихся позах. Среди статистов попались и некурящие.
Я тоже достал сигарету и с наслаждением затянулся. Пепел мы стряхивали стоящую здесь же банку, полную бытового мусора.
Я закинул ногу на ногу, как и она, и академично спросил, в каких изданиях кафедра публикует научные труды. Вопрос этот был наивно естественен для меня. Все академические вузы издают записки для удовольствия сотрудников. Но сказал я это таким снобским тоном, что почувствовал, как нос мой вытягивается, на нем отрастает золоченое пенсне, заголяется лысина — и вот я уже ощущал себя заскорузлым профессором, у которого научных работ — кашлянуть некуда. Арина Колокольцева растерялась, не зная, как бы не уронив себя сказать, что ихнее ВТУ никогда ничего не издавало и не издаст, да и сама она, Рина Колокольцева, уже много лет далека от ученой суеты. Она было начала что-то придумывать и юлить, но потом, устыдившись малодушия, которое так не вязалось с ее обликом эмансипированной женщины, назвала ситуацию как есть.
Я непроницаемо кивнул. В общем-то, мне было где публиковаться и без этого сраного ВТУ, но мой вопрос сыграл мне на руку — он проявил во мне облик наивного ученого, рассеянного и простодушного — тип скорее желанный, чем распространенный.
— Не знаю, не знаю, что я тут делаю, — горестно вздохнула Рина Колокольцева, — С этими тупыми, злобными людьми… Верите ли, наша кафедра — это бельмо на глазу…
Действительно, как я потом убедился, на кафедре философии и искусствознания собрался пяток наименее глупых педагогов училища.
— Ректорат был бы счастлив, если бы нас вовсе не было, — продолжала Рина. — Они и так сократили часы по нашим дисциплинам до минимума… Я бы давно ушла отсюда, — мне есть куда, — пояснила она, — но только вот студентов жалко… Они ко мне привязаны…