— Ай, ай! — закричала эстетически оскорбленная Луиза, — снимите немедленно.
— Вот, видите? Я не знаю, чем мне ее кормить. Она и так худа, а последние дни совсем отощала. А что будет, когда кончится рабочий сезон?
— Дружок, не на слишком ли долгое время вы рассчитали ваш роман? Надо быть реалистом… Мне кажется, надо подготовить ее к тому, что летом она окажется на улице. Будет тепло, зацветет акация…
— Луиза, — сказал я сухо, — а я-то как раз думаю, с кем бы мне посоветоваться…
— Да, так в чем же дело?
— Вы не поняли, я говорю с иронией.
— А…
Почувствовав напряжение в разговоре, я переменил тему.
— Знаете, где я теперь работаю? В театральном училище. Мне все-таки не избежать Арбата.
— Да? — равнодушно спросила Ободовская, — Это хорошо?
— Пока не знаю, но скорее да, чем нет. Через пять минут я буду кандидатом, там, в скором времени, доцентом…
— Ой, прекратите сейчас же, вы все время врете и хвастаетесь. Говорите по существу.
— Если ближе к делу, то я рассчитываю на блестящие знакомства.
— Что, опять какая-нибудь сирота?..
— Да нет, не в том смысле. Вам не кажется, что пора выгнать старых друзей на х…й? Как говорит Дима Бриллиантов: «Новый друг лучше старых трех».
— Да, они порядком за…бали. Мамихина, к примеру… Варечка, конечно, блестящий рассказчик, но, согласитесь, тоже за…бала. Там, наверное, есть хорошенькие мальчики? Впрочем, я не интересуюсь. Последнее время Илюша…
— Мои друзья — ваши друзья, Луизочка. Угощайтесь. Я думаю, что они вас полюбят.
— Серьезно? Вы не считаете меня мерзкой уродиной?
— Друг мой, ваш вопрос — риторическая фигура. Конечно, они полюбят вас. Сначала меня, потом вас.
Ободовская засмеялась.
— Нечего сказать, пустили козла в огород. Вы принесете им много непокою…
Нам подали заказ: мне — ушат с креветками, Ободовской — кофе без сахара. Вечер прошел в оживленной беседе. Мне нравилось разглядывать лица посетителей, салфетки, официантов, вообще наслаждаться обстановкой ресторана. Счастье Ободовской на ближайшие пять часов обеспечивала щепотка «гербалайфа». Напоследок Луиза предложила забрать у нее кошку Пепси-колу:
— Понимаете, она тоже за…бала, — сказала Луиза без околичностей, — может, вы бы пристроили ее за маленькое содержание? Я бы предложила двести тысяч в месяц.
Я подумал, что на эти деньги мог бы содержать не только кошку, но и любовницу. Мы ударили по рукам и разошлись.
Робертина восприняла новость об училище равнодушно. Гораздо больше ее порадовала кошка. Когда из рюкзака показалась пушистая мордочка, Робертина, ошеломленная, сокрушенная нежностью, кинулась целовать ее, вызвав мою ревность. Она без удержу тискала зверька, примеряла кошке свои вещи, то настойчиво кормила, то бежала с хвостатой ношей к бабе Поле.
Из училища она попросила справку.
— Я ее вот куда вставлю, смотри, — сказала она, показывая папку «Дело №». На линейках было выписано старательным почерком: «Письма моего любименького Арсика мне Лере Антоновой». Я умилился этому досье — в него были подшиты все документы нашей любви, включая чеки от дантиста.
Я привычно занудно говорил о нашем безденежье, но Робертина все хохотала, и хитро приговаривала, что она все устроит. Не дослушав до конца, она полезла в стол и вытряхнула оттуда с дюжину бумажных пакетиков. Это были семена петрушки, укропа, моркови, свеклы — полный набор дачных глупостей. Выяснилось, что сердобольная баба Поля в заботе о нас отдала Робертине две грядки, где моя возлюбленная, всегда числимая за белоручку, намеревалась возделывать овощные культуры. Мне не верилось в успех предприятия, но я умилился простосердечной искренностью ее порыва.
Лаская ее влюбленное лицо, я думал: «Мур-мур-мур, я буду доцентом, мур-мур-мур, у меня красивая любовница. А если Колокольцева правда уйдет, то я буду зав. кафедрой. Мур-мур-мур». Жизнь моя складывалась совершенно счастливо. Я знал отчетливо, что Робертина любит меня, не был беспокоен за это и мог вполне насладиться честолюбивыми грезами, предвкушением будущих дружб, счастливой мишурой вечно юного мира богемы, мелкими кознями, сплетнями, болтовней с подростками — забытыми мной юными радостями. Я хотел жить! Жить! Мироздание в рассеянной щедрости дарило мне млеко своих сосцов. И я жадно припал к огромному вымени мира.
VI
Миг торжества настал. Я, в броне костюма с золотыми пуговицами, в смарагдовой заколке, при Кинг-Конге, ступил в «Комсу». Я был безукоризненно прекрасен. Снаружи ни единого кошачьего волоса, внутри обкатанная годами лекция про модернизм. Меня забавляло, как студенты входили и выходили, пили кофе в вестибюле и говорили о пустяках, не зная, что здесь же, поблизости, стоит их Судьба. Ей богу, сам себя я ощущал золотым пупом, вкруг которого вертелся в суете неосведомленный мир. Однако пафос моих мыслей был срезан первой встречей. Я остановился поприветствовать Рину Колокольцеву — она говорила с каким-то студентом. Колокольцева, в объятиях обычной спеси, делала вид, что не замечает меня, а я, как бобик, ждал ее, уткнувшись ж…пой в перилла. Вдруг студент-собеседник развернулся ко мне профилем, и мое сердце пугливо сжалось. Я знал этот профиль и боялся увидеть фас. Это был юноша, похожий на портрет Сен-Симона, с аристократическими, тонкими, и, по моему взгляду, неприятными чертами лица. Пять лет назад я повстречался с ним в салоне «Классики XXI века» — был его творческий вечер. Мальчику тогда было пятнадцать и он сочинял верлибры на содомскую тематику. Я, двадцатидвухлетний и несдержанный, на обсуждении стихов высказался резко негативно и о содержательной стороне его поэзии и о верлибрах. Нет творческой жижи мерзее любительских верлибров — уж лучше дольники, если, конечно, говорить про выбор. Я в сознании филологического превосходства растоптал юного поэта под негодующий рокот родственников. Все меня раздражало в нем — крикливо-яркая одежда (видно было, что из-за рубежа, и дорогая), плавность жестов, кокетливый прищур, избыток манерности, так не вяжущийся с его возрастом. За это за все я упрекнул его в самонадеянности, вторичности, и еще во всяких обидных вещах, какими можно задеть стихотворца. Когда мальчик сказал, что черпает вдохновение у Ницше, Гете и Фрейда (хороша компашка), я, предвкушая окончательный провал юного дарования, спросил с ехидством, а что, собственно, читал подросток из названных авторов. Мальчик был настолько юн, что не нашелся соврать, покраснел и едва не расплакался. Со сцены он представился как Дэмиан, но друзья, утешая, называли его Игнатом.