«Так почему ты этого не сделаешь?» — спросил я.
«Потому что спасти наш народ можешь ты. Нас всех. Ты можешь вернуть нас в Иерусалим и потом, если заслужишь… а я полагаю, ты будешь достоин… Потом ты станешь ангелом или богом».
Я вскочил, намереваясь остановить ее и потребовать объяснений, но она вышла и решительно зашагала по дому, страшными угрозами отгоняя встречавшихся на пути домочадцев. И вновь, стоило ей взмахнуть посохом, ворота широко распахнулись. Ее ярко-алое одеяние какое-то время еще можно было разглядеть на улице, но вскоре исчезло и оно.
Вернувшись к отцу, я увидел, что он сидит на прежнем месте, крепко сжимая в руках футляр с табличкой, и глаза его полны слез. Его застывшее лицо больше походило на маску. Складывалось впечатление, что на нем никогда не появлялось выражение боли, горя или страха, и потому мышцы давно атрофировались. Отец явно пребывал в полной растерянности.
«О чем она говорила, отец?» — спросил я.
Погруженный в собственные мысли, он не ответил и лишь крепче прижал к груди футляр. Дверь оставалась открытой, и братья заглядывали в комнату, не решаясь войти, пока наконец на это не отважилась сестра.
«Отец мой и брат, может, вы хотите вина?» — спросила она.
«Во всем мире нет такого вина, которое могло бы меня сейчас опьянить, — ответил отец. — Закрой дверь».
Сестра повиновалась.
Тогда отец обернулся ко мне, с трудом проглотил комок в горле и скривился.
«Так это правда? — спросил он. — Рядом с тобой действительно был Мардук? Или дух, называющий себя Мардуком?»
«Правда. Уверяю, отец, истинная правда. Ведь я разговаривал с ним с самого детства. Неужели сейчас меня нужно наказать за это? В чем дело? Что должно произойти? Что это за жрец по имени Ремат? Ты его знаешь? Я что-то не припомню такого».
«Тебе он тоже знаком, только ты забыл. В тот день, когда тебе, еще ребенку, улыбнулся Мардук, Ремат стоял в углу. Он молод, честолюбив, исполнен ненависти к Набониду и всему Вавилону, а потому жаждет уйти отсюда».
«А какое я имею к этому отношение?»
«Не знаю, мой прекрасный и горячо любимый сын. Не знаю. Мне известно лишь, что все евреи молятся, чтобы ты исполнил желание жрецов Мардука. А что до таблички в этом футляре… Я о ней ничего не знаю. Даже представления не имею».
Отец разрыдался, а меня вдруг захлестнуло непреодолимое желание выхватить из его рук футляр, что я и сделал. Я прочел написанное по-шумерски: «Превратить в Служителя праха».
«Что это значит, отец?» — спросил я.
Он повернул ко мне искаженное рыданиями лицо, смахнул слезы с бороды, вытер губы и взял из моих рук табличку.
«Это мое дело», — тихо произнес он, вставая.
Он направился к стене и принялся внимательно ее осматривать в поисках слабо закрепленных камней, которые можно вытащить. Найдя наконец то, что искал, он вынул камень и спрятал табличку в тайнике.
«Превратить в Служителя праха… — повторил я. — Что это может значить?»
«Мы должны пойти в храм, сынок, во дворец. Цари ждут нас. Сделка заключена. Обещания даны».
Он обнял меня и принялся целовать мое лицо: рот, глаза, лоб…
«Ты знаешь, что когда Яхве повелел Аврааму принести в жертву собственного сына, — снова заговорил он, — наш великий отец Авраам исполнил его приказание».
«Знаю. О том свидетельствуют таблички и свитки. Но разве Яхве приказал тебе принести меня в жертву? Разве Яхве явился тебе вместе с Енохом и Асенат и со всеми остальными? И ты хочешь, отец, чтобы я поверил? Ты оплакиваешь меня. Неужели я для тебя уже умер? Что происходит? Почему я должен умереть? Во имя чего? Что от меня хотят? Чтобы я публично отрекся от бога? Чтобы я сказал царю, что бог пожелал ему добра и процветания? Если это игра, театральное действо, я готов. Но. Пожалуйста, отец, перестань оплакивать меня, как будто я уже мертв!»
«Да, это театральное действо, — ответил он. — Но для него нужен человек, обладающий величайшей силой духа, стойкостью и убежденностью, человек, чье сердце исполнено любви. Любви к своему народу, к своему племени, любви к покинутому нами Иерусалиму, к храму, который будет построен там во славу Господа нашего. И если мне суждено сделать это, если мне суждено стать свидетелем этого действа и выдержать его до конца, я исполню долг. Но ты вправе воспротивиться, отказаться. Спастись бегством.
Только пойми, сынок, жрецам Мардука нужен ты, именно ты, равно как и многим другим, гораздо более могущественным. Им нужен ты, ибо они знают, что ты сильнее своих братьев…»
Голос его прервался.
«Понимаю», — сказал я.
«И только ты способен даровать мне прощение за то, что я обрекаю тебя на такую участь».