Поэтому — никакого кофе с метаксой, никакого свитера. Вместо них — холодный и мокрый поручень трактуса, тяжелый зонт, не спасающий от брызг в лицо, и дежурная вежливая улыбка на лице.
«Чтоб я еще раз… — мучительно плыла в звенящей голове мысль, пока я пробиралась через мокрые дебри христофорова дома, — Чтоб еще раз осталась на ужин…»
Но ужин был решительно ни в чем не виноват, грешить приходилось лишь на саму себя и это добавляло мучений. Ужин был великолепен. Все собрались в столовой и я впервые увидела вместе всех своих сослуживцев за одним столом. Христофор был весел, еще до ужина немного пьян, усадил меня на почетное место и без устали произносил тосты в мою честь, что льстило, но в то же время и утомляло. Стол был обилен и многообразен, не будь его выточенные в прошлом веке ножки так крепки, он непременно подломился бы от количества водруженных на его дубовую спину яств и блюд.
В этом доме не жаловали иностранную кухню. Отсюда без жалости были изгнаны ставшие привычными гостями в тратториях норманнские круасаны, джапонские суси, баварские чесночные колбасы и нелепые чешские кнедлики. Здесь, от одного конца стола до другого, царствовала настоящая ромейская кухня, впитавшая в себя и холодный бриз Черного моря и раскаленное солнце Сицилии и запахи египетских печей. Исключением был лишь словенский пирог с почками, да и тот жался на столе неуверенно, чувствуя себя случайным гостем на этом пиршестве животов.
Там был куриный пирог по-серрски, огромный, как праздничный торт, залитый, точно золотом, расплавленным сыром. Пышущие паром глубокие тарелки авоглемоно[9], из старинного фарфора, с вензелем предыдущего императора. В них, среди переливающихся золотых медалей жира, плавал рис, точно дно устилали тысячи жемчужинок, изумрудные хвоинки укропа и розовое распаренное мясо. Мусаку[10] подавали в блюдах, во всем многообразии, которое может существовать в пределах Ромейской империи от запада до востока — мусаку по-никонийски, мусаку по-анатолийски, мусаку с острова Крит, с моллюсками и особенным горьким сыром, мусаку македонийскую, такую острую, что губы пылают как от змеиного поцелуя. Гоферия пиака — тушеная рыба с островов Средиземного моря — покоилась на салатных листьях, еще блестящих росинками масла. Ее белое соленое мясо таяло на языке, оставляя привкус далекого моря, которого я никогда не видела. Афелия[11], залитая янтарным соусом, терпеливо ждала, коктеливо спрятавшись под веточками сельдерея. Поджаристые бока свежих софрито[12] манили своей упругостью.
Были тут и сыры, наверно, все сыры, которые можно достать в Трапезунде. Мягкая, как овечья шерсть, гравьера. Кефалотири родом из далекого солнечного Ипироса. И, конечно же, фета[13], эта царица ромейских столов и настоящая владычица империи.
Вино Христофор разливал сам, никому не доверив почетную обязанность виночерпия. Вино пенящимися белыми, розовыми, черными и желтыми водопадами извергалось в высокие бокалы. «Король Санторина» Асиртико из высокой амфоры с сургучной печатью. Самосский мускат, сладкий как мед, из изящных высокогорлых бутылок. Кипящая кровь мосхофилеро из оплетенного виноградной лозой бутыля. Мафродафни, пелопонесский черный убийца, чей яд разносится по телу обгоняя удары сердца.
Вино сладко затуманило голову, подломило колени, сверкание стекла и фарфора на столе наполнило душу чем-то праздничным, приятно-согревающим, упоительным. Мне стало легко и спокойно. И я с улыбкой наблюдала, как хорохорится Христофор, поднимающий свои бесконечные тосты, в которых старомодная витиеватость соседствовала с пикантной остротой, как невозмутимо молча ест Ясон, отправляя в свой огромный рот сразу целые куски мяса и птицы. Как Кир опустошает все стоящее на столе, а Марк то и дело снует на кухню и обратно, унося уничтоженные руины некогда прекрасных блюд и возвращаясь все с новыми и новыми.
— Когда вы успеваете готовить? — спросила я его, — Признайтесь, вы ведь не могли успеть все это сделать за сегодня?