Чайник закипел, я заварила чай, подхватила горячую чашку, обмотав руку рукавом свитера и, обжигаясь и шипя, понесла в спальню, захватив и тарелку с печенюшками. Печенюшки выглядели соблазнительно — румяные, с глазурью, но усевшись на кровати, я долго смотрела сквозь них, размышляя о совсем других и совсем не соблазнительных вещах.
Криминалистику и криминальное право вел у нас в университете отставной милициант, чина которого я не помнила, но вот лицо запомнила очень хорошо — у него не было одного глаза. «Самое сложное в преступлении — умысел, — звучно говорил он, оглядывая аудиторию единственным, но очень строгим, глазом, — Любые следы поддаются расшифровке, это вопрос лишь техники и вашей компетенции. Любая организация расшифровывается. Ясный ум, терпение и опыт позволят вам видеть картину преступления так же ясно, как эти липы за окном. Но вот чего вы никогда не сможете увидеть — это умысла. Ведь иногда его не видит и сам преступник. Найдите умысел, первопричину, изначальное зло — и все преступление развяжется, как бечевка. Забудьте про него, уйдите в дебри экспертиз и свидетельских показаний — и вы ослепнете еще раньше, чем в папке появится первый протокол. Забудьте об окровавленных кинжалах и следах на подоконнике, выкиньте из головы протоколы вскрытия и допрос потерпевших. Первое, на что должен быть направлен ваш ум — на то, что понять, зачем было совершено это преступление.»
Легко рассуждать, меряя шагами пыльную аудиторию имперского университета. Да и какой из меня специалист… Я никогда не готовилась к роли криминального эксперта, даже криминальные предметы терпела лишь по необходимости. Умысел… Какой умысел может быть у существа, которое не способно думать? Какое преступление может планировать тот, кому не знакомо ни одно человеческое чувство?
Я рассеянно взяла печенюшку и макнула в чай. Аппетит запаздывал.
Сервы не обижаются. Не злятся. Не испытывают голода, стыда и ярости. Ни при каких условиях, так говорит Кир. Серву недоступно человеческое восприятие мира, ведь даже его человекоподобная форма создана намерено для иллюзорного сходства с нами, как и его примитивное лицо. Что могло подтолкнуть серва к убийству человека? Умысел, проклятый нечеловеческий умысел…
Конечно, пока я размышляла, печенюшка размокла и плюхнулась в чай.
— Diabolus! — прорычала я почти как Христофор.
Потом взяла ложечку и попыталась вынуть хитрую, мнгновенно раскисшую, печенюшку.
Мотив. Причина. Нет смысла гадать, если ты не в состоянии понять преступника. Стать им на минутку чтоб обрести его глаза.
Печенюшка болталась в чае, отказываясь вылезать, разламывалась, уходила на дно.
Стать преступником. Увидеть то, что видел он. Понять.
Непослушная печенюшка жалась к стенкам, убегая от ложки.
У любого преступления есть причина. Причина находится в преступнике. В преступнике.
Жалко как печенюшку, вкусная была, наверно…
Преступник.
Печенюшка.
Преступник.
Пече…
Мысль полыхнула в мозгу так ярко, что мне сперва показалось, что меня саму приложила тяжелая рука серва. Не было никакой мозаики, никаких разрозненных кусков, соединяющихся в единую картину. Не было никакой спадающей с глаз пелены. Пришло простое осознание, емкое и четкое, как свежий даггеротип. И страшное.
Печенюшки остались сиротливо лежать на тарелке. Я бросилась к двери, но вспомнила, что в халате, чертыхнулась, сорвала его, стала судорожно натягивать тунику. Который час? Одиннадцать?.. Дьявол, дьявол, дьявол… А папа говорил, что ругающаяся дама сродни пьяному матросу. Запутавшись ногой в чулке, я выдала тираду, способную свалить в обморок команду целого крейсера в полном составе.
Единственный аппарат телевокса в нашем доме стоял в холле. К счастью, в столь поздний час здесь не было ни души. Я схватила наушник, еще теплый после чьей-то руки, пахнущий лаком и чужими духами, щелкнула тумблером.
— Да? — сонно спросил в трубке женский голос.
Я продиктовала номер Марка. Даже записывать не пришлось, сама запомнила… О том, что подумает Марк, я в этот момент не думала.
— Слушаю, — внезапно сказал знакомый голос. Вроде не сонный, но с хрипотцой. Может, дремал?.. — Кто это?
— Это Таис. Хорошо, что поймала, — затараторила я, отчаянно сердясь на себя, но не в силах говорить сдержано и с расстановкой, — Срочно! До меня дошло. Я поняла. Серв, серв у Аристарха! Я поняла!