— Ничем не могу вам помочь, — сказала она еще до того, как я успел сесть.
Я все‑таки сел.
— Почему?
— Это было слишком давно, вот почему. — Она заглянула в лежавший перед ней листок. — Здесь говорится, что речь идет о вашем брате и что, по вашему мнению, это произошло в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. То есть еще до меня — надеюсь, вы понимаете.
К тому же задолго до того, как появилось многое другое. Для начала — вот это.
Она кивнула в сторону компьютера, столь древнего, что я не доверил бы ему даже роль подставки для моего ноутбука.
— Данные начали переводить в электронную форму только лет двадцать назад, кроме того, в восемьдесят втором у нас был крупный пожар, который уничтожил все папки и магнитные ленты в подвале, так что большая часть информации, предшествовавшей этой дате, безвозвратно погибла. Даже если по вашему вопросу и имелись какие‑то записи и они не сгорели, вряд ли их было много, и сейчас больше шансов было бы отыскать Бога, чем их. Я не имею в виду вас лично. Возможно, вы с Ним уже знакомы, и тогда могу вам только позавидовать.
Увидев разочарование на моем лице, она пожала плечами.
— Тогда все было иначе. Сейчас никто просто так не отдает детей на усыновление — все обговаривается заранее, составляется соответствующий контракт, и все понимают, что начинать с чистого листа не самое лучшее для ребенка, что ребенок должен знать о своем прошлом, и так далее. Но раньше было просто: «Что ж, мы приняли тебя в свою семью. Добро пожаловать в новую жизнь. И не оглядывайся назад — там все равно не было ничего хорошего». Детям меняли имена, даты рождения и прочее. Знаете, откуда пошло выражение «отдать на усыновление»?
Я покачал головой. Этого я не знал, да меня это особо и не интересовало, но миссис Дюпре явно видела во мне возможность устроить себе пятиминутный перерыв от общения с теми, кто стал бы на нее кричать.
— Когда‑то очень давно детей‑сирот забирали из городов на побережье и сажали на поезда. Их вывозили в сельскую местность и высаживали на крошечных полустанках, в буквальном смысле отдавая их какому‑нибудь фермеру, у которого в доме было немного свободного места и который, естественно, нуждался в дополнительных рабочих руках. Вот тебе ребенок. Твое дело — его кормить. И все. Прошлое мертво, его больше нет. Я вовсе не говорю, что и в шестидесятые все было точно так же, но в каком‑то смысле — да. Часто детям вообще не говорили, что они приемные. В большинстве других случаев родители ждали, пока дети, по их мнению, не сделаются достаточно взрослыми, чтобы для них не стало шоком, что в момент их рождения мама с папой могли находиться от них за сотни миль. Конечно, такая система не слишком хороша, и сейчас мы это знаем, но тогда подобная практика считалась самой благоприятной — и не так уж мало детей, став взрослыми, жили счастливой полноценной жизнью. Дорогой, с вами все в порядке?
— Угу, — ответил я, поднимая взгляд от собственных рук, которые я рассматривал, думая о том, будет ли у меня когда‑нибудь счастливая и полноценная жизнь. — Я просто не ожидал, что так скоро зайду в тупик. И… это очень важно для меня.
— Знаю. И понимаю.
Я покачал головой, желая оказаться где‑нибудь в другом месте.
— Боюсь, не понимаете, но все равно — спасибо вам.
Я встал и направился к двери. Я уже взялся за ручку, когда она спросила:
— Вы больны?
Я в замешательстве обернулся. На мгновение мне показалось, будто она подразумевает нечто конкретное.
— В каком смысле?
Она подняла бровь.
— В том смысле, что вы обнаружили у себя болезнь, о которой должен знать кто‑то другой, поскольку она может быть и у него?
Я посмотрел ей в глаза и решил солгать.
— Нет, — сказал я. — Со мной все в порядке. Зато с ним — нет.
Не глядя на нее, я прошел по длинному коридору и снова вышел во внешний мир, где можно было курить и дышать свежим воздухом и где мои проблемы касались только меня самого.
— И что теперь, Бобби?
Молчание. Он снова отсутствовал. Видимо, пребывал где‑то в мире духов с кружкой пива и насмешливой улыбкой, пугая других призраков.
Близился вечер, и я тоже сидел с кружкой пива за столиком рядом с «Эспрессо», кафе‑баром на углу напротив отеля. У меня страшно устали ноги — Сан‑Франциско, конечно, довольно приятное место, но, честно говоря, чересчур холмистое.
После того как утром я потерпел полное фиаско, мне в голову пришла еще одна мысль. Возможно, Пол даже не попал в официальные данные. Возможно, его подобрала на улице и взяла к себе домой какая‑нибудь добрая жена владельца магазина. Я знал, что это всего лишь фантазия, порожденная рассказом миссис Дюпре о детях, которых отправляли в поездах на Средний Запад, но каких‑либо других вариантов я больше не видел, и нужно было что‑то делать, чтобы его найти. Я и так слишком долго плыл по течению. Это была моя работа, и ничья больше.
В отсутствие каких‑либо видимых свидетельств я попробовал подойти с другой стороны. Я знал, что мои родители были не из тех, кто просто бросил бы ребенка на съедение волкам. Вероятно, они оставили его в каком‑то месте, которое не считали явно опасным и где было достаточно людей. Они шли пешком. Есть определенный предел расстояния, которое можно пройти с двумя двухлетними детьми. Следовательно, нужно было искать оживленное место, не слишком отдаленное от Юнионсквер. В худшем случае оно могло оказаться и дальше, но поблизости от трамвайной линии.
Я купил карту и отправился в путь. И ничего не нашел, что означало — идти мне больше некуда. Пару месяцев назад я пытался ответить на электронное письмо, которое прислал мне Пол. Сообщение вернулось ко мне через час, с информацией о том, что адрес неизвестен и его невозможно найти. Его письма являлись лишь обращениями ко мне, но не попыткой установить контакт. Так что и там след искать было бессмысленно.
Допив пиво, я вернулся в отель. Проходя мимо стойки, я услышал, как кто‑то позвал меня по имени. Я медленно обернулся.
Молодой парень за стойкой держал в руке листок бумаги.
— Вам записка.
Странно — никто не знал, где я. Те немногие, с кем мне хотелось бы общаться, позвонили бы на мобильник. Я подошел к стойке, чувствуя себя так, словно на спине у меня пришпилена мишень.
Взяв листок, я поблагодарил парня и, отойдя в сторону, развернул записку. Там говорилось:
«Возможно, эта женщина сумеет вам помочь. Если захочет».
Далее шел номер телефона этой неназванной женщины и имя того, кто оставил мне записку. Мюриэль Дюпре.
Телефонный звонок, визит в Сеть, короткий душ — а затем я снова спустился вниз и поймал такси на улице возле отеля. Мне не сразу удалось найти того, кто готов был ехать туда, куда было нужно — на другой берег залива и, как оказалось, еще намного дальше. Таксист, который наконец согласился, намеревался получить с меня дополнительное вознаграждение, заставив выслушивать свои бесконечные словоизлияния. К счастью, он был чересчур увлечен собственными рассуждениями, так что я лишь время от времени что‑то ворчал и поддакивал, глядя на проносящийся за окном город, а затем пригороды.
Я звонил в службу социального обеспечения, надеясь поговорить с миссис Дюпре, но надежда оказалась тщетной. Лучше было поторопиться, чтобы успеть вовремя вернуться назад. Так что я до сих пор понятия не имел, с кем мне предстоит встретиться, но в Сети я выяснил, что телефонный номер принадлежит некоей миссис Кэмпбелл, а также узнал, где она живет. Да, Мюриэль явно рассчитывала, что я предварительно позвоню, договорюсь о встрече, объясню суть своего дела и вообще сделаю все как полагается. Так вот — я этого делать не стал. Я не знал, кто эта женщина и что, по мнению Мюриэль, она могла мне сказать, но опыт подсказывал: намного больше шансов узнать правду, если не предупреждать об этом заранее. Да, я знаю, о чем говорю. Мы познакомились с Бобби, когда вместе работали на ЦРУ.
Наконец водитель замолчал и начал то и дело заглядывать в карту. Мы ехали все дальше и дальше, пока в конце концов не оказались среди беспорядочно разбросанных обшарпанных белых домов, которые отнюдь нельзя было назвать мечтой риэлтора. Некоторое время мы петляли между ними, прежде чем я не взял карту сам и не показал на ней нужное место. Мы остановились посреди улицы, застроенной маленькими деревянными домиками, каждый из которых был окружен забором.