— Тю, — подумав, вспомнил отец, — так ведь казнь там ныне назначена. Стрельцов мятежных. И куды вас дурней понесло? Ведь говаривал тебе, сколь раз, держись от стрельцов подале. Не то ныне время. — хотел было встать с лавки, еще разок огреть сына, да передумал. Почесал в затылке.
— Ты и сам, батюшка, в стрельцах был. — оправдывался отрок.
— Не в стрельцах, а в рейтарах конных, дурень! Стрельцы вечно к бунту склоны были. Тогда столб вколотили на площади Красной, думали забудется им, как царей младых Ивана да Петра пужали дикостью своей. Бояр верных царям на части рвали. Ноне снова супротив государя выступили. Им вишь ли царевна Софья боле нравиться. А бабам Россией не володеть! Не было такого. И не будет. Забыли стрельцы, что они сперва наперво слуги государевы. Забыли, как крест на верность целовали. То бояре Софьины воду мутят. Не нравиться им царь Петр. Мол все с иноземцами дружит. Видал я их…иноземцев. Толковые. На войне особливо. Не то, что наши-то, как Бог на душу положит, воюют. Помню, как в степи крымские с князем Голицыным таскались. Отметина на всю жизнь, — на рукав пустой показал, — прости их Господи. — перекрестился. И изрек неожиданно:
— Придумал. Оженить тебя, надобно! Глядишь и дурь молодецкая выйдет. На жену потратишь. — усмехнулся отец.
— Да не хочу я, батюшка. — отрок возразить пытался.
— Цыц! Не твово ума дело. Родительское. Матушка твоя, царство ей небесное — перекрестился Иван Федорович — рада была б дитя свое неразумное женатым видеть.
Загрустил Петька. Матушку вспомнил. Прошлой зимой схоронили. Простыла сильно, да в горячке в три дня упокоилась. Ласковая матушка была. Все любила вихры Петькины приглаживать. Да в макушку целовать. Мальчонка-то бедовый рос. Все с ватагой по садам соседским лазал. Яблоки да вишни воровали. А то курицу утянут и на Яузу иль на Москву-реку. Там кострище разведут, на древнем капище Велесовом, что ныне Васильевским лугом кличут, пируют беззаботные.
— На ком оженить-то хотите, батюшка? — спросил, переминаясь с ноги на ногу.
— Да присмотрел я тебе дочь купеческую. На Усретенке, у нас в Земляном городе. В доме стрелецкого сотника Шилова. Купец там проживает Савва Тимофеев Беженов. У него дочь на выданье. Хороша собой. Лицом чиста и кругла, телом добротна. Под тебя дурня самая пара.
— А ежели не по нутру она мне будет?
— А кто спрашивает тебя-то? Меня вона батюшка мой Федор Кузьмич оженил и все тут. И что, спрошу я тебя, плохо мы с матушкой прожили? А, Петька? Ответствуй!
— Нет. Хорошо. — кивнул головой отрок.
— То-то. Родители не ошибаются. — назидательно. — Стерпиться-слюбиться, глядишь и детки пойдут. Дело дурное, не хитрое. — засмеялся отец.
— Не хочу жениться. Что мне девок мало? Я в солдаты запишусь. — исподлобья глядючи молвил Петька.
— Я тебе покажу солдаты. — Отец рассерчал не на шутку. Со скамьи поднялся. — Давно розог не получал, стервец? Куда, паршивец? — уже в спину крикнул, убегавшему со двора сыну. — Только вернись вот! Запорю, ей Бог, запорю. — Уже спокойно, усмехнувшись в бороду:
— В меня! Весь в меня, паршивец. В солдаты задумал… Рановато покамесь. Подучить тя надобно.
Петька забор махом одним перескочил и по переулкам кривым к реке Москве подался. Там ватага вся собралась. Обсуждали казнь увиденную. Гришка Звягинцев сын сотника полка Чубарова горячился. Сам роста малого, а плечах сажень косая.
— Пошто всех стрельцов под одну гребенку? Вона отца мово тоже взяли в приказ Преображенский. А он ходил стрельцов своих отговаривал.
— А супротив воеводы Шеина он тоже ходил со своими? — язвительно заметил Петька.
— Ходил. Так куды он без них?
— Вот за то и поплатится. — вспомнил слова отцовы.
— Это как? — взвился Гришка.
— А неча было крест сперва царю Петру целовать, а после бунтовать. — отрезал Суздальцев.
— А ты что? За антихриста энтого? — Гришка налетел, за ворот рубахи Петькиной ухватился. Дракой запахло. Другие дети стрелецкие с травы приподнялись. Насупились.
— Мы должны быть слугами государевыми, а не изменщиками крестоцелованию своему. Да убери ты руки, Гришка! — не желая покудова драться, тихо сказал, но твердо. Бойцы-то все они были знатные. Не раз выходили в кулачные побоища вместе. Дрались по всякому. Толпой, рядами, в одиночку.
— Антихристу слугами? — распалился совсем сынок стрелецкий.
— Убери ручонки! Тебе сказано, малец, — Петька оттолкнул Звягинцева, — и не смей про государя нашего напраслину молоть. — Суздальцев всего-то на год старше был Гришки. Обиды ради сказал, ибо сам наливался злостью драчливой.
— Ах, ты гад! Это я малец? — Гришка вдарил, в зубы целя, да не тут-то было. Увернулся Суздальцев, бою кулачному обучен. За рубаху нападавшего дернул, ногу выставил, и покатился Гришка прямо по откосу в воду речную. Только брызги серебристые рассыпались.
Петька сверху засмеялся:
— Охолонь покуда!
Сзади навалились. Братья Фроловы — Семен и Андриан, тож дети стрелецкие, полка Остафьева на руках повисли, а Фомка Ершов, с полка Вишнякова, со всей дури в спину сапогом въехал. Аж в глазах от боли потемнело. Ноги подкосились, голову запрокинул. А тут и Гришка из воды выбрался. Снизу набегая, кулачищем вкатил. Да под дых. Теперь вперед Петьку перегнуло. Ртом воздух хватал, аки рыба. А Гришка опять снизу сунул, только зубы лязгнули. Сразу солоно во рту стало. Крик сзади отвлек напавших. То Васечка Ярцев малый на Ершова кинулся. В подмогу. Мала передышка, да хватило Петьке. За братьев Фроловых ухватился, да двумя ногами в грудь со всей силы Звягинцеву вьехал. Слышно было, как ребра затрещали. Завыл звереныш. Оторопели Фроловы, хватку ослабили, а тому только этого и надобно было. Вывернулся из рук их цепких, за шеи ухватился, лбами саданул. Искры из глаз посыпались. Развернулся. Дюжий Ершов от Васеньки отцепиться не мог. Впился малец, как клещ. Детина его кулаками охаживал. Еще малость и забьет совсем. Взял его Петька за кудри густые каштановые, поворотил к себе мордой, да об колено приложил с хрустом. Один разок, потом другой. Так и оставил пузыри кровавые в траву пускать. После осмотрел поле бранное. Гришка на земле скрючился, бока обхватив. От боли подвывал тонко. Братаны Фроловы только в память приходить начинали. Сесть пытались. Головами бычьими мотали осоловело. Фомка Ершов так и лежал ничком. Васенька Ярцев, сынок купеческий, помощник единственный, всхлипывал тихонько, кровь из носа разбитого утирал.
— Ничо, Васька, — Петька его утешил, за плечи обнял, — до женитьбы пройдет! Пойдем ка к дому поближе. Там и умоемся. Аль к девкам заглянем, они тебя перевяжут. Пожалеют нас с тобой. Приголубят. — Засмеялся задорно. Васька повеселел. Носом шмыгать перестал. Так и пошли, обнявшись.
Глава 2 Всепьянейший собор
«Что было пороками, то ныне нравы»
Увозил Меньшиков Петра от площади Красной в миг ставшей одним огромным местом лобном. Усадил в карету. Царь в угол забился. Ноги длинные под себя поджал. Трясло его мелко. Денщик проворный сперва кафтаном прикрыл царя, что не забыл с собой прихватить, когда с площади уходили. А сверху еще и шубу накинул.
— Трогай! — в окно крикнул.
— Н-но. — послышалось вслед за щелчком кнута. Карета дернулась. Рядом и позади драгуны полка Ефима Гулица поскакали.
Алексашка внимательно следил за царем. Петр полежал, полежал и зашевелился. Откинул шубу, кафтан в рукава надел. В окно уставился. Молчал сосредоточенно.