— Неужели все так серьезно?
— Конечно, ведь я отказался от обязательной обедни, на которую ходят все благочестивые католики. А я как истинный протестант, считаю обедню худшим примером папизма, слепого идолопоклонничества и не желал этому потворствовать своим присутствием.
— С каких пор, Дуглас, ты стал протестантом? — удивился Гордон, всегда придерживавшийся католической веры.
— А когда вы, сэр, покинули нашу добрую Шотландию, у нас опять все передрались за веру, парламент и королей. Вот, отец и пристроил меня в лоно протестантской церкви. Словно предчувствовал, что парламент вышвырнет вон из старой Англии этих Стюартов. И даже в училище духовное определил, где я постиг латынь и законы логики, позволяющие мне так ясно излагать свои мысли. Правда, долго я там не задержался.
— Ну и чем закончились теологические разногласия с испанцами? — Царю нетерпелось услышать всю историю до конца. Капитан кивнул важно:
— Мне повезло. Я нашел одного протестантского священника.
— Надеюсь, он разъяснил тебе?
— Как нельзя точнее, сэр! Принимая во внимание, что мы выпили добрую полдюжину рейнского и опорожнили около двух кувшинов киршвассера. Отец Мартин объявил мне, что для такого заядлого еретика, как я, уже все едино — ходить или не ходить к обедне, ибо я и так обречен на вечную погибель, как нераскаявшийся грешник, упорствующий в своей преступной ереси. Несколько смущенный таким ответом, наутро я поковырялся в известных мне статьях военного устава и не нашел ни одного указания на то, что я обязан ходить к обедне. Кроме того, мне не было положено никакого вознаграждения, за ущерб который бы я нанес своей душе. Тут, как на грех и война кончилась. Испанцы поспешили от меня избавиться. Далась им эта обедня! — последние слова капитана потонули в общем хохоте.
Закончив смеяться и вытерев слезы, царь хлопнул шотландца по плечу:
— Годишься! Как тебя звать-то? Мак… Мак?
— МакКорин, сэр. Дуглас МакКорин.
— На службу возьму! Мне нужны такие вояки. Полки создавать будем новые. Драгунские. Скоро война знаю будет большая.
— А сколь жалования положите, сэр? — капитан был явно не промах.
— Полтину в день!
— А что есть полтина? — капитан прищурился хитро. Главное не прогадать!
— Половина ефимка — рубля серебряного.
— Это где-то талер с четвертью. — подсказал Гордон, пояснив, — тоже серебряный.
— К черту все половинки и четвертушки. Будь моя воля, я бы не позволил делить любые деньги пополам, также, как женщина на суде у Соломона не позволила разрубить пополам своего ребенка! — Все опять рассмеялись.
— Ну по рукам? — спросил Петр, — и звание маеора в полку драгунском?
— Что с вами делать, сэр, — схитрил капитан, пожимая руку царскую, — не умею я отказываться. Тем более, что вы, сэр, войну скорую обещали. Родитель мой своей расточительностью довел наше прекрасное родовое поместье до полного разорения. И к восемнадцати годам мне больше ничего не оставалось, как переправить свою ученость, свое благородное дворянское звание да пару здоровых рук в Померанию, чтобы в ратном деле искать счастья и пробивать себе дорогу в жизнь. И мои руки и ноги пригодились мне больше, нежели знатный род и книжная премудрость. Ремеслом воинским и кормлюсь. Ну уж, коль занесла судьба сюда, так чего уж… Согласен, сэр! — закончил утвердительно.
— Я думаю, сэр Питер, — вмешался Гордон, — пусть пока Дуглас при мне побудет. Русский язык подучит. Не гоже дело затевать серьезное, а с солдатами говорить не знамо как. В бою кто переводить станет?
— Ты прав, Патрик, — согласился царь. — Принимай на службу майора. Эх, МакКорин, развеселил ты меня. Ступай теперь, нам с генералом посоветоваться надобно!
— Слушаюсь, сэр! — капитан, майор испеченный, откланялся церемонно. Напоследок Петр крикнул:
— Может продашь коня-то?
— Х-ха! — хмыкнул МакКорин и удалился, бормоча себе под нос:
— Хорош! — провожая взглядом шотландца сказал Петр. — Токмо скажи ему Патрик, пусть забудет песни о славных шведах. Нынче должно наше время придти. Нашей славы. — Замолчал, обдумывая с чего начать.
— Хочешь, я скажу, сэр Питер? — выцветшие, все в мелких морщинках век, голубые глаза генерала смотрели прямо.
— Говори, Патрик! — мотнул головой.
— Казни стрелецкие это конец и войску стрелецкому. Новую армию создавать тебе надобно, сэр Питер. Ты начал это. Есть уже полки солдатские. Но их мало. Строя не знают, тактики не ведают. С любой европейской армией совладать не смогут. Побьют тебя! Ведь о шведах говорил здесь?
— О них! Выхода хочу к морю Балтийскому, что шведы держат. Вернуть земли былые, еще новгородцам принадлежавшие. К Черному Россия пробилась. Пусть через Азов, но одной ногой встали. Даст Бог и другой встанем. А Балтийские земли мне во как нужны — рукой по горлу провел. — Торговать хочу! Хочу в Европу превратить Русь Московскую. Выдерну за волосья, — кулак сжал, показывая, — вытащу из трясины вековой мракобесия! Бороды остригу всем. Одним попам носить дозволю. Кафтаны обрежу. На иноземный манер ходить будут. Учиться будем. У тех же шведов. И воевать с ними. Пусть побьют вначале, за одного битого, двух небитых дают. А без моря Балтийского не бывать России. — загорелись глаза у Петра, — Флот построим. В Воронеже, в Архангельске. Ты, Лефорт, Головин, Шереметьев, Матвеев. Апраксины, я. Капитана, тьфу, маеора, земляка твоего в строй поставим. Всех! Всю Россию перетряхнем, отстроим заново. — Петр вскочил нетерпеливо. По горнице забегал. — Школы учредим. Наукам обучать станем. Недорослей дворянских загоним в них. В другие страны учиться отправим. Пока выучим своих, иноземцы честные, вроде тебя с Лефортом послужат. А потом и своих вырастим, выучим. Офицеры будут. Слуги государевы! А кто не захочет, — блеснул бешено глазами черными, — силой принуждать буду. Дворян не наберем, из подлого сословия людей допущу. За храбрость, смекалку, за ум в офицеры производить буду. Дворянство дам! Вот так, Патрик! — опять за стол опустился.
Генерал поднялся медленно, восхищенный стоял:
— Да, сэр Питер, великие дела ты начинаешь! Клянусь Богом, честью своей рыцарской, на сколь сил хватит, я весь твой.
Глава 4 Пятнадцатилетний король
«Ему были присущи сверх всякой меры все добродетели героя,
что делало их столь же опасными, как и противоположные им пороки»
Холодно, очень холодно в подземелье замка Тре крунур. Почти пять сотен лет этим стенам, что возвел великий Биргер Ярл. Многое повидали, многое слышали на своем веку замшелые гранитные глыбы. Все становилось их тайной. А камни умеют хранить молчание. Сегодня здесь было двое. Один, мужчина в рассвете сил, лежал неподвижно на огромном дубовом столе. Его застывшее тело в богатом одеянии, скрещенные на груди руки, закрытые глаза, в провалившихся глазницах, иссиня-желтый цвет кожи, куски льда, которым он был обложен со всех сторон, все говорило о том, что это покойник. Напротив, взгромоздившись на высокий грубо сколоченный табурет сидел неподвижно мальчишка. Худосочный, с непокорными вихрами над высоким лбом, с узким вытянутым подбородком, черезчур вытянутым носом и тонкими губами, он был одет в темносиний камзол с золотыми пуговицами и такие штаны, заправленные в высоченные ботфорты. Побледневшие от векового холода губы шептали:
— Я восхищался твоим мужеством отец. Твоей силой воли. Твоей немногословностью. Верностью долгу. Трудолюбием. Я помню все: наши долгие, но стремительные марши. Когда мы скакали бок о бок, не останавливаясь многие мили, чрез всю страну. Я помню наши охоты. На Лидинге и в Юргордене. Благодаря тебе, в одиннадцать лет, я убил своего первого медведя. Ты был для меня всем. Ты заменил мне мать, когда она умерла. Ты дал мне лучших воспитателей. Ты был примером христианского благочестия для меня. Ты продолжил дело великого Густава Адольфа. В битве при Лунде ты может превзошел его. Ты поставил на колени ненавистную Данию. Отец! — мальчишка облизал пересохшие губы, — отец, я клянусь тебе, я продолжу твое дело. Я приведу нашу Швецию к небывалому величию. Ты сможешь гордиться своим сыном. Я обещаю тебе, отец. — он замолчал и опустил голову.