Самое подходящее место для тайного заседания Сената, собравшегося, чтобы решить судьбу мира.
Сенаторы сидели в абсолютно пустой комнате на складных стульях. Генри, Кино, Аарон, Корнелий, Гилберт и сестры Одри — Лючия и Даллас. Все они собрались здесь, чтобы слушать и судить.
— Полное уничтожение, — проговорил Генри, выдохнув облачко голубоватого дыма. — А я еще упрекаю себя за излишний драматизм.
Однако его голос прозвучал глухо и сдавленно, как он ни старался хоть немного поднять настроение всем собравшимся.
Генри не слишком хорошо выглядел. На нем был помятый фрак, который он носил уже три дня. Его пожелтевшие от никотина пальцы дрожали.
Даллас поднялась со стула, дошла до угла комнаты и остановилась, сердито сложив руки на груди.
— Не пытайтесь сменить тему, — требовательно проговорила она и топнула ногой. — Просто не могу поверить, что ты делаешь это, Одри. Я — твоя сестра — не понимаю тебя!
Даллас выглядела очень глупо в костюме с мини-юбкой, сшитом на манер военной формы, и в зеленом берете. На кого она хотела произвести впечатление, вырядившись подобным образом?
— Никто и не думает, что ты поверишь, — холодно сказала ей Одри. — В этом нет ничего личного.
— Здесь все личное, — почти крикнула Даллас. — Я люблю их, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы их защитить.
— Увы, — прошептала Лючия, — в том-то и беда. — Она разгладила складки на юбке своего делового костюма. — На этом заседании Сената нам требуется ясное, четкое, непредвзятое мышление.
Лючия сидела рядом с Одри, и они представляли собой единый фронт, что было величайшей редкостью. Две сестры никогда и ни в чем не соглашались друг с другом, но даже Лючия осознавала серьезность ситуации, а может быть, эту серьезность наконец осознала Одри.
— Давайте приступим к голосованию и покончим с этим, — продолжала Лючия. — Все, кто за то, чтобы оставить Даллас в составе Сената с правом решающего голоса, прошу поднять руки.
Руки подняли Даллас и Аарон.
Аарон оделся по-боевому: он был в джинсах, ковбойских сапогах и футболке с девизом «VIVA LUCHA LIBRE».[105]
— Кто против?
Руки подняли Кино, Лючия, Гилберт и — что удивительно — Корнелий, который во всех семейных вопросах упорно придерживался нейтралитета.
— Я воздерживаюсь, — сказал Генри, опустив глаза.
— Это ошибка, — заявила Даллас, возмущенно вздернув подбородок.
— Решение принято, — сказала Лючия. — Оставайся и слушай, если желаешь, но не смей обращаться к Сенату, если тебя не попросят.
Даллас разжала губы, но промолчала и устремила на сестер взгляд, полный ненависти.
Одри жалела ее. Даллас не виновата в том, что испытывала слишком сильные чувства. Да и кто мог удержаться от них в сложившихся обстоятельствах? Виновата Даллас была только в одном: она позволила чувствам ослепить себя.
Вот так было покончено с оппозицией. Легко и просто.
Одри посмотрела на Аарона. Тот ответил ей непроницаемым взглядом. Теперь вопрос состоял в том, удастся ли убедить Повелителя Войны стать выше его страстей? Решение должно быть принято единогласно.
Одри перевела взгляд на Кино. Он понимающе кивнул.
Кино встал, возвышаясь над всеми остальными. Хранитель Врат Смерти сделал глубокий вдох и повернулся лицом к Аарону.
— Нам требуется стратегия. Друг мой, сделанное заключение нравится мне не больше, чем тебе. — Маска бесстрастности на лице Кино едва заметно дрогнула. — Дети и на меня произвели большое впечатление, они тронули мое сердце, которое, как я думал, уже ничто не сможет смягчить.
Гилберт положил руку на плечо Аарона.
— Но нельзя игнорировать факты, — сказал он.
Аарон сердито стряхнул руку Гилберта.
— Факты… — процедил он сквозь зубы. — Правила. Вы извращаете их, как хотите, приспосабливаете для своих нужд.
Тут встал Корнелий. Он был ростом вдвое ниже Кино, но сейчас выглядел более впечатляюще. Корнелий чаще молчал, все время справлялся со своими таблицами и линиями времени, он был почти незаметен среди более ярких личностей. Но он был старше их всех, и, вероятно, Создатель Времени был наделен особым, самым великим могуществом.
— Ты прав, — сказал он Аарону. — Они часто поступают именно так, как ты говоришь. Но в данном случае мы говорим о логике — о чистой, механической логике, а не о политике, и эта логика приводит меня к такому заключению.