И еще его глаза, мягко блестящие в свете костра, голубые, как вода, от одного вида которой хочется пить. Эти глаза ловили каждое слово Ахкеймиона, как будто то, что он говорил, было настолько важно, что его необходимо было слушать максимально внимательно. И в то же время в них виделась странная сдержанность – не такая, как у людей, выносящих суждения, которые они не решаются высказать – у Пройаса, к примеру, – но как у человека, живущего в убеждении, что судить – не его дело.
Однако в первую очередь Ахкеймиону внушало благоговение то, что этот человек говорил.
– А почему ты присоединился к Священному воинству? Они давно уже перешли на «ты», но Ахкеймион все еще пытался убедить себя, будто не доверяет тому, что этот человек сказал Пройасу.
– Ты говоришь о снах, – уточнил Келлхус.
– Ну, видимо, да.
На какой-то миг князь Атритау взглянул на него по-отечески, даже как-то печально, как будто Ахкеймиону еще только предстояло понять правила этого разговора.
– До этих снов моя жизнь протекала в бесконечных грезах, — объяснил он. – Быть может, она сама по себе была сном… А сон, о котором ты спрашиваешь – сон о Священной войне, – был сном, который пробуждает. Сон, от которого вся предыдущая жизнь становится сном. Что же делать, когда тебе приснился такой сон? – спросил он. – Неужели снова уснуть?
Ахкеймион ответил улыбкой на его улыбку.
– А ты мог?
– Уснуть? Нет. Ни за что. Даже если бы и захотел. Ведь сон не приходит, если хочешь заснуть. Его нельзя схватить, как яблоко, чтобы утолить голод. Сон – он как невежество или забвение… Чем сильнее стремишься к таким вещам, тем дальше они ускользают.
– Как любовь, – добавил Ахкеймион.
– Да, как любовь, – негромко подтвердил Келлхус и мельком взглянул на Серве. – А зачем присоединился к Священному воинству ты, колдун?
– Сам не знаю… Видимо, потому, что меня послала сюда моя школа.
Келлхус мягко улыбнулся, как бы признавая общую боль.
– Но с какой целью ты здесь находишься? Ахкеймион прикусил губу, но в остальном не стал уклоняться от унизительной истины:
– Мы ищем повсюду древнее, безжалостное зло, – ответил он медленно и неохотно, как человек, привычный к тому, что над ним насмехаются. – Зло, следов которого мы не можем найти уже более трехсот лет. И тем не менее каждую ночь нас терзают сны об ужасах, которые некогда натворило это зло.
Келлхус кивнул, как будто это безумное признание соответствовало чему-то в его личном опыте.
– Не правда ли, трудно отыскивать то, чего даже не видно?
Эти слова наполнили Ахкеймиона неизъяснимой печалью.
– Да… Очень трудно.
– Что ж, Ахкеймион, видно, у нас с тобой много общего.
– Что ты имеешь в виду?
Однако Келлхус не ответил. Да в этом и не было нужды. Ахкеймион осознал, что этот человек почувствовал его прежнее недоверие и ответил на него, продемонстрировав, как это нелепо, когда один человек, верящий в собственные сны, отказывает в доверии другому, который поверил в свой сон. И внезапно Ахкеймион понял, что уже верит этому человеку. А иначе как бы он мог верить себе?
Невзирая на такие мимолетные наставления, Ахкеймион обнаружил, что поведение этого человека и его манера вести беседу не имеют ничего общего с навязчивостью и безапелляционностью. Их разговор был свободен от того неуловимого соперничества, которое обычно витает в воздухе во время мужских разговоров, точно запах, иногда приятный, но чаще противный. Благодаря этому их беседа походила скорее на путешествие. Иногда они смеялись, иногда умолкали, находясь под впечатлением серьезности обсуждаемой темы. И эти моменты были точно остановки в пути, маленькие убежища, по которым отмеряют путь большого паломничества.
Ахкеймион осознал, что этот человек вовсе не стремится к тому, чтобы в чем-то его убедить. Разумеется, были вещи, которые он хотел ему показать, сведения, которыми надеялся поделиться, но все это подавалось в рамках общего взаимопонимания. «Давай будем вместе воспринимать вещи сами по себе. Давай получше узнаем друг друга».
Прежде чем прийти к этому костру, Ахкеймион готовился отнестись с большим подозрением ко всему, что ни скажет этот человек, и даже с ходу отвергнуть большую часть его рассказов. На Древнем Севере обитали ныне бесчисленные полчища шранков, его великие города: Трайсе, Сауглиш, Миклы, Кельмеол и другие, – представляли собой опустошенные руины, уже две тысячи лет как безжизненные. А там, где бродят шранки, ни одному человеку не пройти. Древний Север оставался для Завета загадкой. Неразрешимой загадкой. И Атритау был лишь одиноким маячком во тьме, хрупким огоньком в седой, огромной тени Голготтерата. Последней искрой, сбереженной от темного сердца Консульта.
Много веков тому назад, когда Консульт еще выступал против Завета открыто, Атьерс держал в Атритау свое представительство. Однако это представительство не давало о себе знать уже сотни лет, канув в небытие незадолго до того, как и сам Консульт ушел в тень. Завет периодически отправлял на север разведывательные экспедиции, однако они неизменно терпели крах: их либо заворачивали на полпути галеоты, которые очень ревниво берегли свою монополию на северный караванный путь, либо они пропадали на бескрайних равнинах Истиули, и никто их больше не видел.
В результате Завету об Атритау было известно очень мало – только то, что удавалось вытянуть из отважных торговцев, которые благополучно преодолевали дальнее путешествие из Галеота в Атритау и обратно. Поэтому Ахкеймион понимал, что ему придется всецело положиться на слова Келлхуса. У него нет возможности выяснить, правду ли тот говорит, даже никогда не узнает, действительно ли Келлхус – князь.
И однако Анасуримбор Келлхус умел повелевать душами тех, кто его окружал. Беседуя с ним, Ахкеймион обнаружил, что приходит к выводам, которых иначе почти наверняка бы не сделал, находит ответы на вопросы, которые даже не осмеливался задать – как будто его собственная душа ожила и раскрылась. Согласно комментариям, именно таким человеком был философ Айенсис. А разве мог такой человек, как Айенсис, лгать? Келлхус как будто бы сам был живым откровением. Образцом Истины.
Ахкеймион обнаружил, что уже доверяет ему – доверяет, невзирая на тысячелетние подозрения.
Было уже поздно, костер еле теплился, угрожая затухнуть. Серве, которая почти все время молчала, уснула, положив голову на колени Келлхусу. Лицо спящей девушки расшевелило в Ахкеймионе смутное чувство одиночества.
– Ты ее любишь? – спросил Ахкеймион. Келлхус грустно улыбнулся.
– Да… Я нуждаюсь в ней.
– Знаешь, она тебя чтит, точно Бога. Я это вижу по тому, как она на тебя смотрит.
Но это, похоже, только опечалило Келлхуса. Лицо его помрачнело.
– Я знаю, – ответил он, помолчав. – Она почему-то видит во мне нечто большее, чем я есть… Да и другие тоже.
– Быть может, – сказал Ахкеймион с улыбкой, которая почему-то ему самому показалась фальшивой, – они знают что-то, чего ты не знаешь?
Келлхус пожал плечами.
– Быть может.
И серьезно посмотрел на Ахкеймиона. Потом страдальческим голосом добавил:
– Какая насмешка судьбы, не правда ли?
– В чем?
– Вот ты владеешь уникальными знаниями, но тебе никто не верит, в то время как я ничем не владею, однако все твердо уверены, будто я обладаю некими уникальными знаниями.
Но Ахкеймион думал только об одном: «Но ты-то мне веришь?»
– Что ты имеешь в виду? – спросил он.
Келлхус посмотрел на него задумчиво.
– Сегодня вечером один человек упал передо мной на колени и поцеловал подол моей одежды.
Он расхохотался, как будто его до сих пор удивлял этот дурацкий поступок.