Конец весны, 4111 год Бивня, Момемн
Скюльвенд истерзал ее своей алчной похотью. Лицо его было яростным и голодным. Серве ощутила содрогание самца, точно сквозь камень. Она тупо наблюдала, как он, удовлетворив свое желание, слез с нее и откатился в сторону, в темноту шатра.
Она повернулась к нему спиной, к дальнему углу похожего на пещеру шатра, который дал им Пройас. Келлхус в простом сером халате сидел, скрестив ноги, рядом со свечой, склонившись над толстым томом – его им тоже дал Пройас.
«Ну почему ты позволяешь ему так мною пользоваться? Ведь я же твоя!»
Ей отчаянно хотелось выкрикнуть это вслух, но она не могла. Она чувствовала, как скюльвенд смотрит ей в спину, и была уверена, что если обернется, увидит, что глаза его горят, точно глаза волка в свете факела.
За прошедшие две недели Серве быстро пришла в себя. Непрерывный звон в ушах утих, синяки из багровых сделались желтовато-зелеными. Глубоко дышать было по-прежнему больно, и ходила она прихрамывая, но это было скорее неудобство, чем серьезная травма.
И она по-прежнему носила его ребенка… ребенка Келлхуса. Вот что было главное.
Врач Пройаса, разукрашенный татуировками жрец Аккеагни подивился этому и дал ей небольшой молитвенный колокольчик, чтобы его звоном благодарить Бога.
– Чтобы показать, как ты благодарна за силу твоего чрева, – сказал он.
Но Серве знала, что ей не нужны колокольчики, чтобы быть услышанной Вовне. То, Что Вовне само вошло в мир и сделало ее, Серве, своей возлюбленной.
Накануне она почувствовала себя достаточно здоровой, чтобы сходить к реке постирать. Она поставила на голову корзину с бельем, как делала еще в те времена, когда жила в доме отца, и похромала через лагерь, пока не встретила человека, который явно направлялся в нужную ей сторону. Где бы она ни проходила, Люди Бивня нагло пялились на нее. Хотя Серве привыкла к подобным взглядам, они возбуждали, сердили и пугали ее одновременно. Так много воинственных мужчин! Некоторые даже решались окликнуть ее, зачастую на языках, которых она не понимала, и всегда очень грубо, отчего их приятели разражались заливистым ржанием: «Эй, телка, хромай сюда, мы тебя живо вылечим!» Когда ей хватало духу взглянуть им в глаза, она думала: «Я – сосуд, принадлежащий другому, куда более могущественному и святому, чем вы!» По большей части этот яростный взгляд отпугивал наглецов, как будто они ощущали справедливость ее мыслей, но некоторые продолжали пялиться в ответ, пока она не отводила глаза. Брошенный ею вызов только распалял их похоть – как у скюльвенда. Однако прикоснуться к ней ни один не решился. Серве поняла, что она слишком хороша, чтобы не принадлежать кому-нибудь высокопоставленному. Если бы они только знали!
Размеры лагеря поразили ее с самого начала, но лишь влившись в массу народа, собравшегося вдоль каменистых берегов реки Фай, она полностью осознала, сколь огромно Священное воинство. В обе стороны, насколько хватал глаз, теснились по берегу женщины и рабы – и все они полоскали, терли, колотили мокрыми тряпками о камни. Пузатые бабы заходили в бурую воду по пояс, наклонялись, зачерпывали воду, мыли себя под мышками. Небольшие группки мужчин и женщин болтали, хохотали или распевали простенькие гимны. В толпе носились голые ребятишки, вопя:
– Ты! Нет, ты!
«И я – тоже часть всего этого», – думала она.
А теперь вот они завтра утром выступают в земли фаним. Серве, дочь нимбриканского вождя, платившего дань империи, отправляется на Священную войну с кианцами!
Для Серве кианцы всегда были одним из множества загадочных, грозных имен – примерно тем же, чем и скюльвенды. В бытность наложницей ей случалось слышать, как сыновья Гаунов говорили о них между собой. В их тоне звучало пренебрежение, но временами проскальзывало и восхищение. Они обсуждали неудачные посольства, которые падираджа отправлял в Ненсифон, дипломатические ухищрения, мелкие успехи и серьезные провалы. Жаловались на бестолковую политику, которую проводил император в отношении язычников. Все люди и края, о которых они упоминали, казались ей какими-то ненастоящими, как жутковатое и чересчур суровое продолжение какой-нибудь сказки. Вот болтовня с рабами и прочими наложницами – это было настоящее. Что старую Гриасу высекли накануне за то, что она пролила лимонный соус на колени Патридому. Что Эппальтр, красавец-конюх, пробрался в спальню наложниц и трахнул Аэльсу, но на него кто-то донес – неизвестно кто, – и конюха казнили.
Однако этот мир исчез навеки. Пантерут и его мунуаты развеяли его без следа. И в тесный кружок ее жизни водопадом хлынули ненастоящие народы и края. И вот теперь она вместе с людьми, которые запросто беседуют с принцами, императорами – даже с богами! Еще немного – и она увидит великолепных кианских вельмож, выстроившихся перед битвой, увидит, как несутся над полем брани развевающиеся знамена Бивня… Она как наяву видела Келлхуса в гуще сражения, великолепного, непобедимого, сражающего неведомого ей падираджу.
Келлхус будет главным героем этой еще ненаписанной саги! Она это знала. Она знала это с неизъяснимой уверенностью.
Но теперь, сидя при свете свечи над древним текстом, он выглядел таким мирным…
С отчаянно бьющимся сердцем она подползла к нему, закутавшись в одеяло и спрятав под ним свои груди.
– Что ты читаешь? – хрипло спросила она. И заплакала – слишком свежо еще было воспоминание о скюльвенде между ее ног.
«Я слишком слаба! Слишком слаба, чтобы терпеть его…» Доброе лицо Келлхуса поднялось от манускрипта. В этом свете оно выглядело каким-то холодным.
– Ты извини, что я тебе помешала, – выдавила она сквозь слезы. Ее лицо было искажено ребяческой мукой, покорностью, ужасной и непонимающей.
«Куда мне идти?»
Но Келлхус сказал:
– Не убегай, Серве.
Он говорил с ней на нимбриканском, языке ее отца. Это была часть темного убежища, которое они выстроили для себя двоих, – места, где гневный взор скюльвенда не мог настигнуть их. Но услышав родной язык, она разразилась рыданиями.
– Когда мир отвергает нас снова и снова, – сказал он, гладя ее по щеке и втирая ее слезы ей в волосы, – когда он наказывает нас так, как он наказывает тебя, Серве, очень часто становится трудно понять смысл происходящего. Все наши мольбы остаются без ответа. Все, на что мы полагаемся, предает нас. Все наши надежды терпят крах. Нам кажется, будто мы ничего не значим для мира. А когда мы думаем, будто ничего не значим, нам начинает казаться, будто мы – ничто.
У нее вырвался тихий стон. Ей хотелось упасть ничком и свернуться как можно плотнее, так, чтобы от нее ничего не осталось…
«Но я этого не вижу».
– Отсутствие понимания, – ответил Келлхус, – не то же самое, что отсутствие. Ты что-то да значишь, Серве. Ты – нечто важное. Весь этот мир исполнен смысла. Все, даже твои страдания, имеет тайный, священный смысл. Даже твоим страданиям предназначено сыграть ключевую роль.
Она дотронулась обессилевшими пальцами до своей шеи. Ее лицо сморщилось. «Так я что-то значу?»
– Больше, чем ты можешь себе представить! – прошептал он.
Она упала ему на грудь, и он обнимал ее, пока она содрогалась в немом крике. Она выплакивала свое горе, ревела, как, бывало, ревела ребенком. А он укачивал ее в объятиях, прижимаясь щекой к ее волосам.
Через некоторое время он отодвинул ее от себя, и она потупилась, не зная, куда девать глаза от стыда. Такая слабая! Такая жалкая!
Он мягкими прикосновениями смахнул слезы с её глаз и долго-долго смотрел на нее. Она не успокоилась окончательно, пока не увидела, как у него самого текут слезы.
«Он плачет из-за меня… из-за меня…»
– Ты принадлежишь ему, – сказал он наконец. – Ты – его добыча.
– Нет! – с вызовом возразила она. – Его добыча – мое тело. А сердце мое принадлежит тебе!
Как же так получилось? Как вышло, что она оказалась разорванной надвое? Она столько перенесла. Зачем же теперь эти муки? Теперь, когда она наконец-то полюбила? Однако на миг она почти ощутила себя единым целым – сейчас, когда они говорили на своем тайном языке, обмениваясь ласковыми словами…