Однако она каким-то образом цеплялась за это чужое слово. И видя, как мунуаты умирают от рук этих двоих людей, она осмелилась возрадоваться, осмелилась поверить, что ее освободят. Вот она, справедливость, наконец-то!
– Помогите! – кричала она приближающемуся Найюру. – Вы должны нас спасти!
Гауны считали ее никчемной. Просто еще один никчемный норсирайский персик. Она верила им, но продолжала молиться. Умолять. «Покажите им! Пожалуйста! Покажите им, что я что-то, да значу!»
И вот она молит о милости сумасшедшего скюльвенда. Требует справедливости.
Дура никчемная! В тот самый миг, когда Найюр опустился на нее своей окровавленной тушей, она поняла. Нет ничего, кроме прихотей. Нет ничего, кроме подчинения. Нет ничего, кроме боли, смерти и страха.
Справедливость – всего лишь еще один вероломный идол Гаунов.
Отец вытащил ее полуголой из-под одеяла и отдал в заскорузлые руки незнакомца.
– Теперь ты принадлежишь этим людям, Серве. Да хранят тебя наши боги.
Перист оторвался от свитков, нахмурился насмешливо и удивленно.
– Ты, Серве, должно быть, забыла, кто ты такая! Ну-ка дай мне твою руку, детка.
Идолы Гаунов ухмыляются каменными лицами. Насмешливое молчание.
Пантерут утер с лица плевок и достал нож.
– Твоя тропа узка, сука, а ты этого не знаешь… Я тебе покажу!
Найюр стиснул ее запястья крепче любых кандалов.
– Повинуйся моей воле, девушка. Повинуйся во всем. Иного я не потерплю. Все, что не повинуется, я затопчу.
Почему они все так жестоки с ней? Почему все ее ненавидят? Наказывают ее? Делают ей больно? Почему?
Потому что она – Серве, она – ничто. И навсегда останется ничем.
Вот почему Келлхус оставляет ее каждый вечер.
В какой-то момент они перевалили через хребет Хетант, и путь пошел вниз. Скюльвенд запрещал им разводить костры, но ночи сделались теплее. Впереди простиралась Киранейская равнина, темная в восковых далях, точно кожица переспелой сливы.
Келлхус остановился у края утеса и окинул взглядом нагромождение ущелий и древних лесов. Помнится, почти так же выглядела Куниюрия с вершин Дэмуа, но в то время, как Куниюрия была мертвой, этот край оставался живым. Три Моря. Последняя великая цивилизация людей. Наконец-то он пришел сюда!
«Я уже близко, отец».
– Мы больше не можем так идти, – сказал позади него скюльвенд.
«Он решил, что это должно произойти сейчас». Келлхус предвидел этот момент с тех самых пор, как они несколько часов тому назад свернули лагерь.
– Что ты имеешь в виду, скюльвенд?
– Двоим таким людям, как мы, не пройти в земли фаним во время Священной войны. Нас повесят как шпионов задолго до того, как мы достигнем Шайме.
– Но мы ведь затем и перешли через горы, разве нет? Чтобы вместо этого пройти через империю…
– Нет, – угрюмо ответил скюльвенд. – Через империю мы ехать не можем. Я привел тебя сюда, чтобы убить.
– Или, – ответил Келлхус, по-прежнему обращаясь к раскинувшемуся под ногами пейзажу, – чтобы я убил тебя.
Келлхус повернулся спиной к империи, лицом к Найюру. Скюльвенд стоял, со всех сторон обрамленный нагретыми на солнце поверхностями скалы. Серве встала неподалеку. Келлхус обратил внимание, что ее ногти в крови.
– Ты думал об этом, не так ли?
Скюльвенд облизнул губы.
– Ты сказал.
Келлхус обхватил варвара своим постижением, как ребенок сжимает в горсти трепещущую пташку – чутко откликаясь на любой трепет, на биение крохотного сердечка, на жаркое дыхание напуганного существа.
Стоит ли намекнуть ему, показать, насколько он прозрачен? Найюр уже много дней, с тех пор, как узнал от Серве о Священной войне, отказывался говорить и о войне, и о своих планах. Но его намерения были ясны: он завел их в Хетанты, чтобы выиграть время, – Келлхусу уже случалось видеть, как другие люди поступают так, когда они слишком слабы, чтобы отрешиться от своих неотступных мыслей. Найюру нужно было продолжать преследовать Моэнгхуса, даже несмотря на то, что он понимал, что эта погоня – не более чем фарс.
Но теперь они стояли на пороге империи, земли, где со скюльвендов заживо сдирают кожу. Прежде, пока они приближались к Хетантам, Найюр просто боялся, что Келлхус его убьет. Теперь, зная, что само его присутствие вот-вот станет смертельной угрозой, он был в этом уверен. Келлхус еще утром заметил в нем решимость – и в его словах, и в осторожных взглядах. Если Найюр урс Скиоата не сможет воспользоваться сыном, чтобы убить отца, он убьет сына.
Даже несмотря на то, что он знал: это невозможно.
«Так много мучений».
Ненависть, подавляющая в своем масштабе и мощи, достаточно сильная для того, чтобы уничтожить бесчисленное количество людей, чтобы уничтожить себя или даже самое истину. Мощнейшее орудие.
– Что ты хочешь услышать? – спросил Келлхус. – Что теперь, когда мы добрались до империи, ты мне больше не нужен? Что теперь, когда ты мне больше не нужен, я намерен тебя убить? В конце концов, пройти через империю в обществе скюльвенда невозможно!
– Ты сам все сказал, дунианин. Еще тогда, когда лежал скованный у меня в якше. Для таких, как ты, нет ничего, кроме вашей миссии.
Какая проницательность! Ненависть, да, но сочетающаяся с почти сверхъестественным хитроумием. Найюр урс Скиоата опасен… Зачем ему, Келлхусу, терпеть его общество?
Затем, что Найюр все еще знает мир лучше него. И, что еще важнее, он знает войну. Он взращен ради войны.
«Он еще может мне пригодиться».
Если все пути паломников на Шайме перекрыты, у Келлхуса не остается выбора – нужно присоединиться к Священному воинству. Однако перспектива участия в войне ставила проблему практически неразрешимую. Он провел немало часов в вероятностном трансе, пытаясь рассчитать модели развития войны, однако ему недоставало знания принципов. Переменных слишком много, и все они слишком ненадежны. Война… Какие обстоятельства могут быть капризнее? И опаснее?
«Этот ли путь избрал ты для меня, отец? Это тоже твое испытание?»
– И какова же моя миссия, скюльвенд?
– Убийство. Ты должен убить своего отца.
– А как ты думаешь, какой силой обладает мой отец, дунианин, обладающий всеми теми же дарами, что и я, теперь, проведя тридцать лет среди людей, рожденных в миру?
Скюльвенд был ошеломлен.
– Я не подумал…
– А я подумал. Ты думаешь, что ты мне больше не нужен? Что мне не нужен кровавый Найюр урс Скиоата?
Укротитель коней и мужей? Человек, способный зарубить троих в три мгновения ока? Человек, который неуязвим для моих приемов, а следовательно, и для приемов моего отца? Кто бы ни был мой отец, скюльвенд, он наверняка могуществен. Слишком могуществен для того, чтобы его можно было убить в одиночку.
Келлхус слышал, как колотится сердце Найюра у него в груди, видел его мысли, блуждающие у него в глазах, чувствовал оцепенение, разлившееся по его конечностям. Как ни странно, Найюр умоляюще оглянулся на Серве – та задрожала от ужаса.
– Ты говоришь это, чтобы меня обмануть, – пробормотал Найюр. – Чтобы усыпить бдительность…
Снова эта стена недоверия, тупого и упрямого.
«Придется ему показать».
Келлхус выхватил меч и ринулся вперед.
Скюльвенд отреагировал мгновенно, хотя несколько деревянно, словно его рефлексы были притуплены растерянностью. Он легко отразил первый удар, однако от следующего отскочил назад. Келлхус видел, как с каждой новой атакой гнев Найюра полыхает все ярче, ощущал, как ярость пробуждается и охватывает его тело. Вскоре скюльвенд уже парировал удары с молниеносной быстротой и с такой силой, что кости трещали. Келлхус только раз видел, как скюльвендские мальчишки упражняются в багаратте, «машущем пути», скюльвендской технике фехтования. Тогда она показались ему чересчур замысловатой, перегруженной сомнительными приемчиками.
Но в сочетании с силой то было универсальное оружие. Удвоенной мощи взмахи Найюра едва не сбили его с ног. Келлхус отступил, симулируя усталость, создавая ложную уверенность в близкой победе.