Но старые привычки искоренить было трудно. Я просыпался задолго до рассвета, поднимался на крышу или террасу и подолгу вглядывался в то самое место на горизонте, где должно было взойти солнце. Розовое свечение неба наполняло все вокруг, окутывало словно туман, пропитывая прохладный воздух таинственным теплом и мягким, бархатистым светом. Запахи становились не такими резкими, колкими. Тени размазывались, преображая предрассветный сумрак в уютную и умиротворенную идиллию, наполненную пением птиц в садах и парках сонного квартала. Здесь не скрипят колеса повозок, не доносятся шум и гомон возбужденных домашних животных из дворов победней. Крики с рыночной площади и запахи так далеки. Все смешивается в какой-то привычный тихий рокот, и только изредка с самой окраины доносятся крики петухов, горделиво мостящихся на шпилях беседок, оградах и крышах курятников.
В это утро я вышел на террасу, чтобы немного размяться. От сытой жизни бездельника можно было раздобреть, а это непозволительно для моего ремесла. Где ж это видано, чтоб вор с одышкой и кряхтением волочил собственное пузо. Такое можно ворам рангом повыше, министрам да чиновникам, которых просто так за руку не поймаешь. Успел я познакомиться с этой братией, не чета я им. Ложе прежнего хозяина показалось мне чересчур мягким и глубоким, непривычным. Спать в постели казненного считалось дурным знаком, плохой приметой, но я не был настолько суеверен. Признаться, сон был тревожный, наполненный какими-то ужасными событиями, суть которых ускользнула от меня. Запомнился только ужас и негодование, смешанные чувства, словно бы дурное происходило не с самим тобой, а с кем-то еще, близким тебе человеком. Хотя откуда у меня близкие люди. В любом случае волшебные краски восхода смыли с меня, словно родниковая вода, все дурные впечатления и мысли.
Слуги прежнего владельца этого дома относились ко мне очень пренебрежительно. Следовало ожидать. Еще три камня назад во дворе расхаживал хранитель мистической библиотеки храма над алтарем воды, а теперь — безродный проныра, чье ремесло читается без особого труда по одним только повадкам. Слуг нельзя было винить в таком отношении. Требовалось время, чтобы они смогли смириться или поменять себе хозяина, я не держал их силой и даже платил исправно и щедро.
Внизу затявкала собака старика Трома, которого я старался держать возле себя постоянно. Его опыт и некоторые связи помогали мне не раз, и потому я не спешил забыть старых друзей.
Свесившись с террасы, я увидел старика, которому было достаточно только посмотреть на пса, как тот мгновенно утих. Затем Тром перевел взгляд на слугу, возившегося у колодца и, видимо не меняя выражения на лице, дал понять молодому лентяю, что не плохо бы открыть ворота, за которыми пес и почуял гостя.
Но, к сожалению, это были совсем не гости…
Удивляюсь, как столько солдат одновременно смогли подойти к моему дому незамеченными. Гвардейцы ввалились в распахнутые ворота так рьяно, что, казалось, собрались идти на штурм неприступной крепости, вот только боевых кличей слышно не было. Ничего не понимая, я уже приготовился, как и обычно делал в таких случаях, бежать. Но вовремя остановился.
Мариф влетел во двор на разгоряченном коне и почти на ходу спрыгнул вниз, оставляя лошадь без присмотра. Солдаты окружили стены и встали у дверей. Мариф только взглянул вверх, на террасу, и, увидев меня, помчался в дом. Как и подобает вежливому хозяину, я стал спускаться к нему навстречу, но офицер в два прыжка влетел до половины лестницы и так звонко влепил мне по уху, что я чуть не оглох от такого удара. Схватив меня за ворот, рыча как зверь, гвардеец швырнул меня вниз, не очень-то заботясь тем, сколько мебели он переломает моей тощей фигурой.
— Я сгною тебя в самой зловонной яме! Я заставлю тебя питаться овечьим пометом! Жалкий отброс! Как ты посмел совершить подобное!
Ничего не понимая, не успевая ответить, я вот уже в третий раз поднялся над полом и только сумел сгруппироваться, расшибая в щепки резной стеллаж в углу, у камина, который мне так нравился. Выкрикивая угрозы и сквернословя, Мариф теперь просто выбивал из меня дух кавалерийским сапогом, потому что мебели, которую можно было еще мной сломать, в комнате почти не осталось.
— У тебя, наверное, курдюк вместо головы, коль ты решил для себя, что выйдешь сухим из этого грязного дела.