Выбрать главу

Элизабет ничего так не хотелось, как быть с Уиллом, но в такие минуты, когда день клонился к вечеру, ей хотелось быть ему достойной спутницей. А в Нью-Йорке в это время солнце уже зашло… Ей бы хотелось с таким же искусством приготовить обед фронтита, с каким она занимала гостей светской болтовней в воскресенье в гостиной их дома в Грэмерси-парк.

Элизабет сидела, размышляя о тех людях, которых покинула, и о тех тысячах миль, которые отделяли ее от них. Она бы так не тосковала по ним, если бы хоть немного знала об их жизни и если бы расстояние не было таким огромным. Время от времени она читала газету недельной давности, в которой упоминались кое-какие нью-йоркские новости, но они лишь усиливали ее беспокойство: там неизбежно сообщалось, что ее мать совсем не похожа на себя — в отличие от Дианы.

— Лиззи! — позвал Уилл с порога, и через мгновение Элизабет уже оказалась в его объятиях.

Он поднял ее в воздух и закружил, а она крепко обхватила его за шею, прижавшись к нему. И снова почувствовала, как хорошо, что она здесь, с ним. Она вдыхала запах Уилла — от него пахло потом, простым мылом и еще чем-то неуловимым. Он произнес спокойно:

— Сегодня нам повезло.

Он опустил ее, и, как только ее ноги коснулись пола, она взглянула ему в лицо. Оно было таким солнечным, а голубые глаза действительно были счастливыми.

— С чем повезло?

— С нефтью.

Уилл сделал паузу и, сжав полные губы, наблюдал за пей. На нем была поношенная рубашка с закатанными рукавами. Волосы, выгоревшие на солнце, потемнели от пота.

— Денни и я, мы нашли ее. Мы нашли нефть — блестящую черную нефть. Знаешь, там под землей целые озера нефти. Она просачивается сквозь камни. В воздухе пахнет серой. Мы собираемся сделать как сказано в моей книге: выкопать колодец и продать ее нефтеочистительному заводу в Ланкастере — и тогда мы сможем нанять рабочих. Какое-то время нам придется тратить все, что заработаем. Но нефть здесь есть — мы просто сидим на ней. Благодаря ей, мы разбогатеем.

Уилл говорил захлебываясь и так взволнованно, что вынужден был остановиться и сделать вдох. От него исходила энергия. Он снял саржевые брюки, которые всегда надевал, уходя из дома, — они были испачканы липким черным веществом — и надел длинные кальсоны, в которых спал, не переставая рассказывать, как добывается нефть и сколько, по его мнению, стоит баррель. Она повесила его брюки на спинку кровати, чтобы они ничего не запачкали, и наблюдала теперь, как Уилл открывает банку консервов. Он продолжал разглагольствовать о том, что нужно нанять рабочих, и о будущих доходах.

Элизабет лучезарно улыбнулась — так она, бывало, улыбалась из-за красивой парчи, или сумочки с подарками на балу, или из-за мусса из лосося. Однако эта улыбка была вызвана не будущим богатством — все это казалось далеким и фантастичным — нет, дело было в Уилле. Ему будет сопутствовать успех — неважно, начнет ли он с нефтяного промысла или нет. Он станет одним из тех людей, о которых пишут в приключенческих журналах, — такой юный, с деловой хваткой и редкой проницательностью и умением сделать правильный выбор.

Уилл будет строг с теми, кто в этом нуждается, но справедлив, и им будут восхищаться. Он станет главой семьи и будет помогать тем, кто этого заслуживает и кому нужна помощь. Выражение лица станет не таким мягким. Они будут вместе стариться и наблюдать за тем, как меняется мир.

Они долго вглядывались друг в друга, затем Элизабет подошла к Уиллу и, прижавшись к нему, ощутила, как бьется его сердце.

7

«Я слышал из нескольких источников, что мистер Генри Скунмейкер впервые вышел в свет после смерти своей невесты, мисс Элизабет Холланд. Он появился на открытии зимнего сезона в Метрополитен-опера. Хотя был соблюден надлежащий срок траура, некоторые полагают, что он появился на публике немного раньше, чем следует…»

Из светской колонки в «Нью-Йорк империал», суббота, 16 декабря 1899

— В людей не бросают в полынью, — сказала миссис Холланд, которая была урожденной Луизой Гансевоорт и все еще сохранила несокрушимый голландский дух, подразумеваемый сочетанием двух своих фамилий.

Она носила траур по мужу и по своей старшей дочери. Сейчас она сидела в углу освещенной газовым светом спальни Дианы. Глаза миссис Холланд метали молнии, но она немного сдала физически, и от этого у нее был не такой властный вид, как обычно. Порой Диана считала, что ее мать больна, но иногда она говорила себе, что тут дело лишь в настроении: как только Диана согласится выйти замуж, мать оживет.

— «Бросают» — это слишком сильно сказано, — бодро возразила Диана.

Она сидела перед туалетным столиком, рассматривая свои темные локоны, обрамлявшие лицо в форме сердечка с нежным румянцем. Ее горничная Клэр, помогавшая ей одеваться, стояла за плечом Дианы. Диана и не старалась делать вид, будто ее интересуют заботы матери.

— Я не могу быть в ответе за неуклюжесть Персиваля Коддингтона, — добавила она, слегка повернувшись, чтобы встретиться взглядом со своей тетушкой Эдит, которая возлежала на кушетке с бледно-розовой спинкой. На Эдит была блуза цвета слоновой кости и юбка.

— Еще чудо, что это не попало в газеты, — резким тоном продолжала мать Дианы. — И что он не слишком сильно пострадал. Но в городе много глаз, Диана, и много ртов. Скоро заговорят о том, что ты не умеешь себя вести. Когда слишком часто страдает репутация, общество об этом не забывает.

Миссис Холланд сделала паузу, и взгляд ее устремился куда-то вдаль, а голова откинулась на подушечку кресла с потертой золотистой обивкой. В этом кресле Диана, свернувшись клубочком, читала романы о героинях, которых домогались порочные красавцы, или уносилась в полеты необузданной фантазии. Но так было до недавнего времени, теперь же она предавалась в этом кресле воспоминаниям о Генри Скунмейкере. Диана слабо улыбнулась своему отражению. Затем, справившись с собой, она встретилась в зеркале взглядом с Клэр: обе знали, какой аргумент выдвинет дальше миссис Холланд.

— Когда я была девушкой, нам говорили, что имя женщины должно появляться в газетах всего три раза: в случае ее рождения, брака и смерти.

— Ну что же, — вмешалась Эдит, подложив руку под голову, — наше поколение покончило с этим старым изречением.

Имя Дианы уже появлялось несколько раз в светских колонках — и то, что там говорилось, чаще всего удручало ее мать. Однако в воображении Дианы постоянно появлялась свадебная фотография: они с Генри спускаются по ступеням церкви. А под ней — надпись: «Младшая сестра Холланд венчается со Скунмейкером».

Клэр закончила прическу Дианы, украсив ее лентой цвета зимней дыни — в тон платья. Платье подчеркивало талию, а на плечах было украшено перышками того же цвета. Платье куплено ее сестрой в Париже в прошлый летний сезон, который та провела за границей. Было что-то мрачное в том, чтобы переделать для себя платье покойной сестры, и всем не нравилась эта идея. Но денег на новое платье не было, как постоянно напоминала ей мать, намеками и впрямую, и, в конце концов, платье Элизабет отдали в переделку.

— Если твое имя появится в газетах после сегодняшнего вечера, — продолжала миссис Холланд, игнорируя замечание своей золовки, — надеюсь, это будет не из-за того, что ты искалечишь или убьешь Спенсера Ньюбурга.

При этих словах Диана встала и повернулась к матери, охваченная двумя противоположными чувствами. Ей хотелось бы сказать своей матушке, что, если бы та не пыталась так неловко выдать дочь замуж, ей бы не пришлось опасаться за безопасность этих джентльменов. Это было очевидно и раздражало Диану. Однако упоминание имени Спенсера Ньюбурга прозвучало для нее как музыка — не из-за свойств самого мистера Ньюбурга. Это был вдовец двадцати семи лет, чье длинное лицо еще больше вытянулось после утраты юной миссис Ньюбург, скончавшейся от ревматизма. И все же звук его имени был сладостен для Дианы, так как в то утро она читала газеты и уже знала, что благодаря визиту в оперу с этим джентльменом она впервые за несколько недель увидит Генри. Ее сердце забилось чаще при мысли, что сегодня вечером она окажется под одной с ним крышей и, возможно, их взгляды встретятся, а руки соприкоснутся. Роль, которую играл в этом Спенсер Ньюбург, заставляла Диану отнестись к нему благосклонно.