Я повторяю одно и то же, по-видимому, в тщетной попытке уточнить то, что уточнить нельзя, а можно только вместить или не вместить, то, что открыто Христом в Евангелии и подтверждено опытом св. Апостольской Церкви. Но мы призваны повторять одно и то же, свидетельствуя о любви Божией, дарующей каждому из нас опыт познания открытою нам. Вы будете свидетелями Мне, - говорит нам Христос, вы будете свидетельствовать о том, о чем уже засвидетельствовано до вас. В каждом "новом" опыте, подтверждающем "старый опыт", есть необходимая новизна. Церковь вечно обновляется. Христианство это всегда начало, "заквас-ка". Но постоянная новизна его не в приспособлении к миру сему, а в осуществлении каждой личностью в ее уникальном опыте уже обещанного, ожидаемого. Осуществление ожидаемого не может быть сокрыто, но время созревания видимых и невидимых плодов в каждой душе устанавливает Бог.
В последнем письме я не смогла ответить на вопрос, который сама же поставила тебе и себе: почему же именно сегодня столь очевидным стало безобразие лжехристианства, так называемого "сергианства"? Почему такие горькие плоды явил нам Господь в тех, кто считал себя спасителями христианства?
Я прервала то предыдущее письмо не только потому, что не имела больше сил продолжать его, Господь внезапно сжалился надо мной и утешил меня радостью.
После долгих лет, уместившихся в некоем сжатом "всплеске бытия", после мучительных и неутешных слез по поводу утраты надежд на единство и любовь, после того, как жестко написался реестр потерь и смыслы превращений, после того, как плоды безобразия - утраты "образа неизреченной славы" - были обозначены в моем измученном бесплодными поисками уме, я ощутила радость. Но попробую написать о ней чуть позднее.
"Слава Тебе, Ты отринул от Себя лжецов", - было записано еще в усть-канской ссылке после тяжких приступов тоски. Тоски по Истине. "Слава Тебе, что Ты разделил нас..."
Это было в тот страшный год, когда забрали Светова и в день его ареста родился Тимофей - "тюремный мальчик", как прозвали его в нашей семье. В тот час, когда уводили деда из дома, раздался его слабый крик: нашу дочь, потрясенную случившимся (за полчаса до родов она позвонила домой и узнала, что там идет обыск), Бог наградил сыном.
Наши благодетели, верные своему "гуманизму", скрыли от меня телеграмму, извещавшую о рождении внука, в моем барачном жилище шел обыск.
Ничего, кроме акафистов и моих выписок из творений св. Отцов ("Добротолюбия"), не привлекло их внимания. Им нужно было хоть что-то унести, надо было оправдать командировку и выполнить задание. Вот они и унесли единственное мое сокровище - акафисты и тетради с конспектами, унесли то, чем питались мое сердце и ум... Тотчас после их ухода я принялась собирать мешок для этапа. Но это - наши будни, и не о них теперь речь.
В этот год моей жизни почти исчезло время. Не было дня и не было ночи.
Вероятно, они были не нужны. Они могли бы понадобиться как покров, укрывающий мою иную жизнь, но я была одна, наедине с собой и с Богом.
Если бы в мое одиночество могло проникнуть извне чье-то утешение,сочувствие, обещание, надежда, чья-то вера в милость и благо совершающегося, тогда завеса стала бы ощутимой, она бы стала или укрытием, или мукой. В одну из ночей я поняла, что мне не нужен мир, не нужны его день и ночь как покров. У нас не было отныне ничего общего, Бог развел нас в разные стороны. Я должна была отныне жить вне всего, что окружало меня, что поглотило в своей пучине тех, кто нужен был моей душе. Я не отойду от Тебя, пока Ты не пошлешь мне утешение, - говорила я Богу. И Он слышал меня.
Церковь молчала. Может быть, она уже была погребена в пучине того дня, который мне не нужен. Может быть, она слишком долго томилась там, в плену, и металась, опутанная днем, которого не было и нет. Иначе непонятно, почему никто из пастырей Церкви не приехал ко мне. Ведь мои окна были обращены и ночью и днем туда, в мир, и в них можно было постучать.
Не отвечал на письма наших детей патриарх всея Руси Пимен, молчали епископы, священ-ники, молчали миряне, только редкие письма от самых близких доходили ко мне. Молчал и тот, кто решился продолжить "Надежду", но не решился поставить свою подпись. Он называл себя не то "верующими Советского Союза", не то "христианами России". Не помню. Я лишь однажды увидела его анонимную "Надежду" в руках сотрудника госбезопасности, который держал ее как улику и хотел все того же. Того, что хотели от меня все пять лет моего заключе-ния: назвать правду ложью. На сей раз мне предложили сделать это через Агентство печати "Новости". Мне было сказано, что некие враждебные голоса утверждают, что я являюсь корреспондентом (!) этой анонимной "Надежды". Абсурдность этого утверждения была, впрочем, ничуть не более абсурдной, чем все прочие обвинения, которые сокрыты в "уголовном деле "Надежды"". Тот, кто его "стряпал", прочесть "Надежду" не мог в силу своей неподготов-ленности к такого рода Христианскому чтению и потому мог предположить, что возможно быть "корреспондентом" духовных текстов св. Отцов и пастырей Церкви, созданных задолго до того времени, как мы окажемся в положении следователя и обвиняемого.
Да, священник*, составивший "Надежду" и не решившийся поставить свое имя, молчал. Молчал и лжесвидетельствовал на мои призывы обнародовать свое имя или изменить название Христианского чтения. "Надежда" не может быть анонимной в условиях, когда за нее преследу-ют и сажают в тюрьму, христиане не могут прятаться за спинами заложников, это не изменит судьбы Светова и моей, но это изменит судьбу твою, - писала я ему**. Да и возможно ли "анонимное исповедание" веры, на что же надежда, - спрашивала я священника В.Шибаева, - если нет сил назвать свое имя? Я рада продолжению жизни "Надежды", но то, что произош-ло, немыслимо для священника. Благодать священства - не пожизненная рента, она отдана в рост, в долг, возможно ли так попирать заповеди Христовы?!
* Владимир Шибаев, эмигрировавший в 1988 году в Швейцарию.
** После того как издательство "Посев" объявило о том, что намерено продолжить публикацию "Надежды", был арестован Феликс Светов, а на другой день после его ареста у меня в ссылке был произведен обыск.
В ответ на мои просьбы я слышала ложь.
Страх не только мучил его нещадно, страх, по-видимому, раздавил его.
Сначала я не понимала, что прикасаюсь душой к какой-то страшной тайне. А когда поняла - ужаснулась и простила его. Страшно впасть в руки Бога живого...
"Молиться за людей - кровь проливать", - говорил старец Силуан.
"Научи меня молиться, - прошу я Господа в усть-канской пустыне, ужасаясь лжи моего собрата по вере. - Научи! Тогда я, может быть, перестану вспоминать".
Престольный праздник в храме у Ильи Обыденного. Нечаянная Радость. Служит патриарх Пимен. Говорят, "Нечаянная Радость" - самая любимая икона патриарха. Может быть, он испытал нечаянную радость и заступление Пречистой Владычицы нашей? Может быть, он был оставлен людьми и его гнали за Христа, а Она Своим покровом, нежностью и любовью закрыла его, когда дня и ночи не стало?
Храм был полон. Это было, кажется, за полгода до моего ареста.
Я уже пять лет не видела храма. Последний раз я увидела кресты из окошка маленького "воронка", когда они склонились надо мной. Меня везли в тюрьму после суда...
В тот день, день Нечаянной Радости, я должна была причаститься Святых Тайн. Накануне мой духовник исповедал меня.
Храм был полон. Народ пришел на службу патриарха.
"Святая Русь", - с умилением вздыхают иностранные гости, видя такое стечение народа. "Святая Русь", - говорят заезжие архиереи. "Жива Русь", плачут старые эмигранты, они пьют чай из тонких стаканов, и слезы прожигают стекло. На Западе - пустые церкви и, наверное, нет тонких стаканов. Там пустые церкви потому, что церквей ровно столько, чтобы можно было молиться и подойти к Царским Вратам, когда ты хочешь причаститься Христовым Тайнам. Но в России очень мало церквей, потому они полны молящимися. В Москве было "сорок сороков" и теперь, говорят, только сорок храмов...