Узнавание истинного христианства и проникновение в его смыслы сокрушают сердце. Какое-то время оно радуется, затем его охватывает печаль. Ностальгия по Свету, Который созидает тот самый "род неподвижных", овладела мною задолго до тюрьмы. Несомненно, сборники Христианского чтения "Надежда" собирались для того, чтобы преодолеть тоску по Богу. "Я вышел на поиски Бога", - писал Александр Галич, внезапно переживший тоску. Он был поэтом и записал свою ностальгию в стихотворении. Я ее утоляла, собирая "Надежду".
"БУДЕШЬ ПОСЛУШНИЦЕЙ В ТЕЧЕНИЕ ГОДА..."
Теперь я знаю, что тюрьма была не только печью, в которой я должна была быть обожжена огнем христианства. Она была школой. Я училась понимать евангельские реальности и должна была узнать: возможно ли исполнить завещанное Богом? Возможно ли невозможное?
На этот вопрос отвечает Христос: "Невозможное человекам возможно Богу" (Лк. 18, 27). Он говорит о необходимости нашей близости с Ним...
Я торопилась записать пережитое, догадки моего ума, тюремные мысли. Я готовилась к тюрьме. Особенно после обыска в моем бараке. Я понимала, что начался "второй круг". Я торопилась завершить работу.
И поэтому в ней так мало описаний моей внешней жизни, в ней нет пространства и почти нет времени. Я записывала только то, что уже прожито, но, как я считала, у меня нет времени углубляться даже в рассмотрение одной из самых дорогих мне идей. Это - тема побега. Она возникла только во второй части книги - в "Письмах из ссылки".
Еще тогда, когда я составляла "Надежду", я не только испытывала тоску по Богу, погружаясь в книги и рукописи, открывающие смыслы христианской жизни, я начинала догадываться, что человечество не просто "опошлило христианство", приспособив его к миру, что после создания Церкви и страшных гонений, которые она претерпевала, христианство, как иная жизнь, как тайна, влекущая к особому бытию, начало переживать трагическое разделение. В своих "Письмах из ссылки", включенных в эту книгу, я назвала это "исчезновением христианства".
"Мир другой" - эта мысль, поразившая меня в первые дни пребывания в Лефортовской тюрьме, была брошена мне как веревка, которую бросают человеку, повисшему над пропастью. Конечно же, он - другой.
Мы не можем увидеть его таким, каким он создан. Для этого нужен дар другого зрения. Не имея его, мы видим лишь малую часть "айсберга".
Нет, речь идет не о том, что нам не дано видеть пространство мира на всем его протяжении и бег времени, меняющего внешнюю оболочку мира и человека. Нет, речь идет о сокрытых тайнах и глубинах мира невидимого, но реального и пребывающего с нами и в нас в каждый миг. И в каждой точке нашего бытия.
"Мир другой". Что это было, когда в мой испуганный ум тихо вошла эта простая, казалось бы, ничего не значащая мысль? Предположение? Вера? Знание?
Это было знание, сначала промелькнувшее в моем уме, затем подтвержденное чувством любви, ее внутренним видением, любви, в которую погружен мир. Не только тот, "другой", вечный, из которого истекают любовь и благо, но и тот, в котором я пребывала. Мир моей тюрьмы. Значит, меня зовут туда? В тот, другой мир. Зовут из тюрьмы в свет любви? Как же я должна себя вести, что делать, чтобы стать достойной этого пира веры, любви, надежды? Я не знала этого. Я не должна была еще знать этого, ведь я только на мгновение пришла оттуда, из тьмы...
Тогда-то, в тюрьме, в тот момент, когда я увидела мир, озаренный Божественной Любовью, я начала понимать, что христианство "другое". Иное. Оно - иночество. А законы этого иночества, этого монашеского бытия записаны в Новом Завете.
"Род неподвижных". Что же такое эта "неподвижность"? Неподвижность ко злу? Постоянство в добре и любви, неподвижное пребывание мысли и сердца в Боге? Что еще?
Нет "черного" и "белого", "вольного" христианства. Господь не делит человечество на тех, кто должен исполнять сказанное Им, кто должен пребывать в Нем ("Пребудьте во Мне"), чтобы не сгореть, и на тех, кто может быть свободен от условий "союза" с Христом. "Ко всем же сказал (заметим слова "ко всем"): если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною" (Лк. 9, 23).
Но этого мало, мало отвергнуться себя, нужно, уверяет наш Бог, "потерять душу свою ради Него".
Это безумие. Мы не будем на это обращать внимание, - говорят христиане. Христос, видимо, ошибся, или перевод неточный. Это - образ, говорят христиане. Символ. Христианство символично, - любят объяснять "знатоки" религий.
Этот текст непостижим до тех пор, пока человек не узнает любовь Христа и смысл Его жертвы. И поймет, что Христос требует ненависти к своему для того, чтобы она "расчистила" место для истинной любви. Не животной любви, не плотской, а той, которая является залогом Воскресения и которая подобна любви Христовой. И до тех пор, пока человек не поверит в воскресение как реальность и в вечную жизнь как в жизнь сегодняшнюю, сиюминутную, он не поймет, почему Христос требует от него невозможного. Это станет ясно, когда мир увидится другим, увидится каплей в деснице Бога. А ты или я песчинкой, малой песчинкой, которую вот-вот унесет ветром туда, куда пожелает Господь. Этот текст непостижим и открывается "ключом веры". Ибо вера и есть "другой мир". И там действуют другие законы. Они основаны на полном доверии к Богу.
Напрасно эти тексты пытается понять "здравым смыслом" тот, кто не обрел еще сокровища веры.
Он отвернется от этих слов. Они предстанут его уму жестокостью, невыполнимой и мучительной. Он не пойдет в христианство, он пойдет в "полухристианство", туда, где есть все, что может показаться христианством: и священник, и храм, и обряд. Только не будет огня. Другого мира не будет. И потому сразу после этих слов Христос просит Своих слушателей прежде, чем идти к Нему, "исчислить издержки".
Уже перед самым арестом я начала "исчислять издержки". Счет был колоссальным, я не могла его заплатить. Но Христос не может говорить пустых слов. Он не может звать туда, куда нет дороги. Тем более что речь идет не об устройстве душевного комфорта, не об осуществле-нии дерзкой мечты, не о причастности к "тайному ордену избранников" и не о самом низком: о моде на христианство. За Христом идут толпы, шли двадцать веков назад, идут и теперь. Зачем? Кто из этого "множества" может возненавидеть свою жизнь, чтобы стать Его учеником?
Но что это значит - быть Его учеником? "Я не называю вас рабами, я называю вас друзьями", - говорит Он ученикам перед крестной смертью.
Да, я уже понимала, что речь идет о том, что превосходит все, известное мне в этом мире, что превосходит все страхи и муки, всю боль, обиды и поражения. Что это преимущество "рода неподвижного" превосходит все блага мира сего. Это - воскресение, вечная жизнь. Желание ее заложено в каждом, даже в тех, кто не слышал никогда этого зова. Но в том, в ком он услышан, кто разбужен жаждой Бога, жаждой вечного бытия с Ним и в Нем, в Его непостижимой любви, которой можно достичь лишь через крест, в том этот зов не иссякнет.
Я должна расстаться с любовью к этому миру. К своим домашним. "Освободи меня!"
И вот я у старого монаха, которого почитали за прозорливого старца. Я специально приехала к нему в монастырь. Я не первый раз у него. Он знает мою "Надежду" и знает, что меня ждет тюрьма.
Монашество - это форма, - говорил незадолго до моего приезда в монастырь один известный в России священник. Нет, я не соглашусь с ним, в христианстве нет просто формы, в христианстве форма помогает познать тайну. Так каноны св. Церкви не нужны тем, кто живет в другом мире, не будет их и в Царстве Небесном, они нужны на земле для того, чтобы исполня-лась воля Бога. Поэтому за нарушения законов следуют наказания. Церковь обязана хранить чистоту своего завета с Богом.
Старый монах слушает мой сбивчивый рассказ. В нем нет ничего нового для него, все привычно. "Будешь послушницей год", - отвечает он и провожает меня. Провожает и тюрьму, подошло мое время, и он это знает, поэтому так горячо молится русским святым, прощаясь со мной...
МОИ МОНАСТЫРИ
"Тюрьма была моим монастырем", - написала я в первом письме из Лефортова на волю, когда после суда получила право на переписку.