Фельдшер осторожно обтер лицо раненого носовым платком. Стена людей подалась назад, чтобы дать место и свет. В зарешеченных прямоугольниках окон вагона мелькали вершины сосен и разворачивалось бледное небо.
— Пан Станислав!.. — Фельдшер легонько шлепнул ладонью по щеке раненого. — Опаментайцесь, пан Станислав!
Раненый открыл глаза и несколько секунд смотрел на окружающих, ничего не понимая. Он словно выплыл из другого мира, в который не было входа этим людям вокруг.
— Вам лучше, пан Станислав? Кто вы такой? Откуда вы?
Станислав уперся ладонями в пол, приподнял плечи.
— Я из Толанди. Земля за Большой Соленой Водой.
— Здорово отделали парня, — вздохнул кто-то. — Они били его по голове. Мы шли рядом в колонне. Я видел Он падал несколько раз.
— Не волнуйтесь, пан Станислав. Успокойтесь. Вспомните, кто вы такой.
— Я свободный шеванез из рода Совы. Я из земли Толанди, — повторил Станислав и поднялся с пола. Некоторое время он стоял покачиваясь, и казалось, что он вот-вот упадет. Лицо его побледнело. Кровь снова потекла темной струйкой из раны на лбу. Он вытер ее тыльной стороной руки. Глаза его быстро обежали людей, метнулись к потолку вагона, внимательно осмотрев все углы, будто ища выход из дребезжащей клетки.
— Пан в эшелоне, который идет на юг. Швабы всех нас приговорили к смерти. Если пан из лагеря, он должен знать приговор, — сказал фельдшер.
Станислав двинулся вдоль стены к грубо сколоченным нарам. Люди раздвигались, уступая ему дорогу.
— Пусть ляжет, — сказал кто-то. — Он, наверное, сильно ослаб.
Состав увеличивал ход. Вагон мотало из стороны в сторону. Дребезг незакрепленных оконных щитов заглушал голоса, В щелях дверей посвистывал ветер.
— Я сам видел, как беднягу били прикладом по голове, — снова повторил голос из толпы. — По дороге на станцию он падал несколько раз.
— Матерь божья… — вздохнул кто-то.
Станислав присел на нары и, казалось, задремал. Но через минуту он встрепенулся и начал шарить рукой по стене. Он ощупывал стену сантиметр за сантиметром, пока не нашел то, что искал. И тогда на окровавленном лице его появилось подобие улыбки.
— Май-уу, — пробормотал он, разглядывая толстый шестидюймовый гвоздь, наискось торчащий из стены.
Гвоздь на треть выдавался из темных досок обшивки, и заметить его можно было только случайно. Возможно, он остался после разборки клетей, в которых перед этим перевозили скот.
Пальцы Станислава ощупали гвоздь и с неожиданной силой согнули его у доски. Несколько быстрых вращательных движений — и вот он уже в руках того, кто назвал себя шеванезом из рода Совы.
— Май-уу, — повторил он, пробуя ладонью граненое острие.
Не глядя на окружающих, опустился на колени и прижал ладонь к полу. Несколько раз он переползал с места на место, пока не нашел широкую щель между досками настила. Очистив ее от набившейся земли, он всадил острие в край доски и отщепил от нее узкую лучину. Потом еще одну. И еще.
Он работал быстро и точно. Было видно, что он привык держать в руках нож. Через несколько минут щель расширилась настолько, что в нее можно было сунуть пальцы. Люди кругом молча смотрели на то, что он делает. У парня в рабочем комбинезоне оживилось лицо.
— Добже, пан Станислав, — пробормотал он. — Это настоящее дело.
Он присел на корточки рядом со Станиславом и нащупал конец половицы, там, где она стыковалась с соседней. Ногтями поддел шероховатый торец и, закусив губы, отодрал тонкую щепку. Сверху дерево было рыхлым, но белое нутро его оказалось твердым и дальше не поддавалось. Вагон был добротной довоенной постройки и рассчитан на сотню тысяч километров пробега.
— Пся крев… — прошептал парень, разглядывая ободранные пальцы. — Если бы какую-нибудь железку…
В пальцах фельдшера блеснул желтоватый кружок и перешел в руку парня.
— Случайно завалялась в кармане.
Парень поднес к глазам ладонь.
На ней лежала монета в пять грошей. Желтая, из твердого сплава, еще не потертая, выпущенная казначейством Польши в 1937 году. Еще в начале 1939-го на нее можно было купить пять коробок спичек или чашечку душистого кофе в кавярне. Или ежедневную газету «Голос польский»,
Сейчас она не имела никакой цены, вытесненная оккупационной маркой. Просто металлический кружок, с двух сторон покрытый чеканным рельефом.
— Подойдет! — улыбнулся парень.
Он втиснул край монеты в щель между досками и нажал. Белая древесина треснула и откололась.
— О Великий Маниту, помоги… — пробормотал Станислав, всаживая острие гвоздя рядом с монетой.
Никто из окружающих не понял его слов. Вряд ли во всем эшелоне мог найтись хоть один человек, знакомый с алгонкинскими наречиями.
…Было далекое-далекое детство в стране темных лесов Толанди. Сколько Больших Солнц прошло с того времени? Теперь уж и не сосчитать. Прошлое затянулось дымкой, стало похоже на зыбкий сон. Взмахнув крыльями, оно навсегда улетело в Страну Вечности и Воспоминаний. Что осталось от прошлого? Тихая Песня Прощания, которую пела мать в День Удаления. Песня, слова которой на всю жизнь остаются в душе:
О ути,
Ты уходишь в далекий и трудный путь,
Чтобы забыть обо мне.
Будь же сильным и смелым,
И шаги твои пусть направит
Великий Дух.
Свет костра у подножия Па-пок-куна, что зовется Скалой Безмолвного Воина. Неторопливый голос Овасеса, объясняющего, как нужно держать в руке метательный нож, чтобы полет его был прямым и точным. Горячее плечо лучшего друга — Прыгающей Совы — рядом с твоим плечом. Высокая фигура отца, держащего на поводу черного мустанга. Серебряный смех сестренки Тинагет, Отблески утренних зорь — Горкоганос — в водах реки Макензи. Ручей Золотого Бобра, где он одной стрелой убил сразу трех диких уток. И Скала Орлов, похожая на гнездо Духа Тьмы, где он с Танто прошел гибельный перевал…
Где сейчас Танто, дорогой старший брат? Наверное, у форта Симпсон, что стоит у впадения Лиарда в Макензи. В это время они всегда приходили туда и меняли беличьи шкурки на муку, сахар и толстое синее сукно, О, если бы сейчас он был рядом!
— Пан Станислав, ее уже можно оторвать.
Четыре руки одновременно просунулись в щель и уцепились за край доски, изгрызенный гвоздем.
— Кто знает эти места? Где мы?
— Наверное, скоро будет Енджеюв, — ответили от двери. — Сплошные леса. От Кельце до Енджеюва километров пятьдесят.
— Хотел бы я знать, как пойдет эшелон: через Мехув на Краков или через Енджеюв на Сосновец?
— Он пойдет самым коротким путем, пан. Швабы не любят терять время, — мрачно пошутил кто-то.
Половица с треском оторвалась. Ветер хлынул в вагон. Вместе с ветром ворвался железный грохот колес, запах дыма и смазки.
— Вторую! — сказал Станислав.
Концом оторванной половицы он поддел вторую доску и вырвал ее из пола. Парень в комбинезоне таким же приемом выломал третью.
Станислав опустился у проема на колени.
Там, внизу, на расстоянии человеческого тела, в стуке колес и скрежете сцепных крюков, неслись шпалы, размытые скоростью в серый туман. Неслась земля, неслись запахи чащи, неслась свобода.
Перед глазами мелькнула вечерняя поляна, уши поймали топот копыт мустанга и еще один топот, неотвратимый, настигающий. Топот коня Овасеса. Ближе, ближе… Он слегка поворачивает голову и видит учителя с широким ремнем в руке, занесенной для удара. Сейчас, вот сейчас ремень с шипением рассечет воздух и опустится на голые плечи… Надо уйти от удара, подхлестнув коня или применив какой-нибудь из приемов, которым учил Дикий Зверь.