По круто карабкающемуся в сопку к домам береговой базы деревянному трапу забарабанил сапогами Мартынов. Еще сверху он крикнул:
— Горев! Пусть Володька греет мотор!
Горев переломил тощую и ребрастую, как стиральная доска, спину над моторным отсеком:
— Володь, заводи. Начальство скачет.
Внутри катера что-то гукнуло, из тонкой и длинной вытянувшейся рядом с мачтой трубы выплюнулось кольцо бурого дыма, и вдруг катер весь забубнил, затрясся.
— Куда пойдем, старшина?
— Куда… Все туда же: в Туну-губу потилипаем.
«Пижон», — зло подумал Горев, не мог он простить Мартынову этого пренебрежительного: «потилипаем», «поехали», «рухлядь».
Узкую гавань отделял от залива длинный и унылый Ольгин остров. На лысых камнях его гнездились чайки и метеостанция. Они вполне сносно уживались друг с другом и с неумолкающими ни на минуту свирепыми ветрами. Из гавани было два выхода: северный — широкий и глубокий, через него и ходили все корабли, и южный — узкий и перегороженный двумя грядами камней. Через него никто и никогда не ходил: зачем рисковать? К тому же и начальством запрещено.
Катер отвалил от пирса, развернулся к северному выходу и пошел прямо на Митькину Плешь — небольшой островок за выходом из гавани. Не доходя Митькиной Плеши, катер повернул направо в залив. Над ним разлилась редкая в октябре тишь. Угрюмое небо низко приплюснулось к гладким, без теней, сопкам и островкам, тюленями распластавшимися на сизой глади. Вода лениво пошлепывала по бортам катера, как будто играла с ним в ладушки. Все вокруг забылось в дреме, тихой, дикой и торжественной. Катер постукивал, отсчитывал неторопливые метры, и если бы не ровненькие волны, усами стекающие с форштевня, то можно было бы подумать, что задремал и он.
Как раз вот это-то спокойненькое «чух-чух-чух» и бесило Мартынова. Хоть спи. Катер стучит, время течет, течет медленно и равнодушно — все равно до Туны-губы идти полтора часа. «Чух-чух-чух…» — проползли остров Олений… «Чух-чух-чух…» — на Шелеховском маяке свинью коптят, пить будут… «Чух-чух-чух…» — рыбацкие мотоботы к морю пошли: чего-то они на ночь глядя? «Чух-чух-чух…» — тоска… А до Туны еще час ходу…
Мартынов передал штурвал Гореву, прислонился к двери рубки и закурил. Для долговязого Горева рубка была низка. Он ссутулился и все равно подпирал затылком потолок. Штурвал приходился где-то ниже пояса. Тяжелые кисти рук его были изуродованы: сводил татуировку кислотой, да так и остались на руках белые и розовые рубцы, перемешанные с остатками татуировки.
— Чего повезем-то, старшина? Селедку?
— Чего же еще. Не торпеды, конечно.
— Кому-то и этим заниматься надо, — сказал Горев. И вдруг обозлился: — Ты небось раньше-то жевал и не думал, что для тебя харчишки кто-то должен таскать? Теперь и ты потаскай!
Осенью на севере темнеет рано и неожиданно быстро: прозрачные сумерки как-то сразу поднимаются из воды, падают сверху, охватывают все вокруг синевой и зажигают разноцветные огни буев и створных знаков. К Туне-губе пришли уже в потемках. В правление колхоза отправился Горев: он был здесь своим человеком.
Председатель, плотный, лысый и с хитрющими глазами, яростно крутил ручку телефона:
— Девушка! Алле, девушка! Девушка! Город мне! Го-род! Прости меня грешного, техника, мать ее за ногу!
Он был в резиновой куртке и в высоченных сапогах — видно, прямо с лова. Кивнул Гореву и повернулся к молодой женщине, примостившейся на краешке стула у окна. Казалось, она чего-то ждет и вот-вот вскочит и побежит куда-то, куда скажет председатель.
— Что же делать, Николай Никодимович?
— А я знаю? Только не реви, что-нибудь спроворим.
Горев положил накладную на стол. Председатель, не глядя, подмахнул ее, потянулся было к телефону и вдруг прищурился на Горева.
— Погоди-ка, погоди, Саш… Сколько отсюда до вас ходу, ежели южной протокой идти? Минут тридцать? Ага… А ежели врача из города вызвать, то он не ране как через два часа будет. Как у тебя новый старшой, ничего мужик?
Горев пожал плечами.
— Схватило, понимаешь, у нас здесь одного. Часа уж два мается — аппендицит, похоже. И ровно не в цвет попал: докторшу в город я отпустил. Может, захватите его? У вас же там госпиталь. В долгу не останусь, Саш.
— Да я что, Никодимыч, я не хозяин. Иди к моему начальству…
Рыбака положили в кубрике. Парень оказался терпеливый: потел тяжелым больным потом, но молчал. Лишь иногда покряхтывал или поскрипывал зубами. Когда катер отошел от поселка и развернулся на выход, Горев протиснулся в рубку к Мартынову. Внизу в кубрике чуть слышен был негромкий голос женщины: видать, успокаивала мужа.