Тощая труба трактора выплюнула клок черного дыма, и мотор зарокотал, запел. Любка, ожидаючи, посмотрела на Тимофеича, а тот замер, все никак не решался дать команду. Он обвел взглядом просветленные счастьем лица односельчан и вдруг испугался. А если… Если мина… Если хоть одна… Ведь ставили же немцы деревянные мины. Он-то, бывший сапер, знает, что это такое. Трудно разуверить людей, вон сколько ждали, но, раз потеряв веру в землю, они бросят ее, уйдут. И что тогда?.. Что?..
Тимофеич обошел трактор, пнул лемех плуга, давая всем своим видом понять, что задерживает он начало пахоты просто так, хочет лишний раз проверить — все ли сделано, как это должно быть, и подошел сзади к машине.
— Ну-ка подсоби забраться председателю.
Любка подхватила его под мышки. Тимофеич вскарабкался, прислонился боком к седлу и ткнул головой в Любкину спину.
— Поехали.
Трактор дернулся и медленно-медленно пополз навстречу перепаханному саперами полю. Метр, два, три… пять… Вслед за ним редкой цепочкой, шаг за шагом тронулись они, для кого было все в этой земле, все — их прошлое и будущее. На что уж грачи тварь беспонятная, а и те сообразили, что быть богатой поживе, и большой стаей нетерпеливо похаживали неподалеку от людей. И вдруг цепочка дрогнула и замерла: колеса трактора наехали на первую горку земли. Здесь когда-то начиналось минное поле.
— Не пущу-у!.. Не пущу-у!.. — Мария Колокольникова бросилась к трактору. Испуганно загомонив, грачи поднялись в воздух. — Не пущу-у!.. — Она забежала вперед, уперлась руками в ребристые клетки радиатора. — Не дам!..
Мария кричала страшно, как только могут русские бабы в неистребимом горе. Так было и тогда, весной, когда здесь же разнесло ее меньшого, Витюшку.
— Глуши… — скомандовал Тимофеич, тяжело спрыгнул на землю и, враз обессиленный и разбитый, сел на плуг. Он не видел, как Мария подбежала к Любке, сдернула ее с седла, хлестнула в материнской жалости по лицу и обняла, прижала к груди, запричитала:
— Не пущу-у-у!.. Одна ты у меня, донюшка!.. Ясонька моя!
Ничего этого не видел Тимофеич. Он сидел и плакал, кляня себя за слезы на людях. Плакала его давняя загнанная далеко вглубь обида на свое бессилие, на то, что рушится все, о чем он мечтал, чем жил все эти пять месяцев. Клял, пытался сдержаться, но слезы текли сами по себе.
Все произошло настолько ошеломляюще неожиданно, что Панкин поначалу растерялся. Он обвел взглядом потускневшие лица крестьян. Вот только что они на что-то надеялись, радовались, а теперь в их глазах снова поселилась тоска. Черная, безнадежная. И вся эта тоска смотрела на него, бывшего уже теперь сапера, бывшего старшину. Они ждали помощи. Панкин опустил голову. А что он может? Сесть за трактор? Зачем? Сегодня он уйдет в район на сборный пункт, а оттуда — домой. Почему же именно он должен? Чего они все так на него смотрят?
Мыслишкам этим срок был лишь мгновение, но и его было достаточно, чтобы Панкина захлестнула злость. «А ведь струсил, сволочь, напоследок. Струсил». Он еще раз оглянулся, не заметил ли кто. Подошел к трактору, уселся в седло и поерзал, устраиваясь поудобнее.
— А может, я прокачусь, Виктор Иванович? Когда-то тоже умел. — Коломиец легко взлетел на трактор и встал рядом с Панкиным.
— Нет, Ваня. Дай я, — сказал прочно, будто гвоздь заколотил. Коломиец это почувствовал и не стал возражать. Уже спрыгнув на землю, он пожал плечами.
— Давай ты, если уж так хочется. Какая разница?
Какая разница, он хорошо знал — всякое может случиться — и не хотел, чтобы первую борозду вел Панкин. Наверное, и чемодан уже собрал…
Трактор глухо урчал. Старшина положил руку на рычаг переключения скоростей и удивился: никогда не потели ладони, а тут вдруг взмокли. Сколько взрывателей повыворачивал — не было такого. На колесо начал пыхтя взбираться Тимофеич. Панкин ухватил его за плечи, чтобы не свалился, и зло спросил:
— Куда тебя черт несет?
— Как это куда? К тебе.
— Ну-ка крой отсюда.
Тимофеич зацепился культей за руку старшины, подтянулся и, отдуваясь, пробурчал:
— Эшь ты, герой нашелся. Крой… Я тут кто? Я — Советская власть. Учитывай…
Панкин перевел скорость и закрыл глаза. Осталось совсем немного, совсем… До судороги напряженная нога мелко задрожала. «А-а, черт», — про себя выругался старшина и отпустил педаль сцепления. Трактор рванул с места. Впереди лежало поле. Пять месяцев работал на нем Панкин, не чувствовал своего сердца, будто и не было его вовсе. Сейчас же оно ворочалось в груди тяжелым комом.
Сзади что-то радостным голосом крикнул Тимофеич. Старшина не расслышал, обернулся и увидел, как до блеска отполированные лемеха разваливают пластами жирную, стосковавшуюся по человеческим рукам землю. На борозде уже затеяли драку грачи.