Занавес, наконец, поднялся — тихо, без фанфар. Несколько человек захлопали в предвкушении, и Джон Партлоу, взглянув на ухмыляющиеся лица, пожелал, чтобы все они сдохли.
Блондинка стояла в центре сцены за трибуной. Вокруг нее клубился сигаретный дым. Справа от нее стоял стол с картонной коробкой, а слева — небольшая доска на колесах. И, ей-богу, в руках она держала указку, наподобие тех, которыми обычно пользовались учителя начальной школы, чтобы показывать тупоголовым ученикам, что дважды два — четыре, а слово «молоко» пишется с буквой «О». Надо думать, этот атрибут возбудил у многих присутствующих вполне явные грязные фантазии, но Джона Партлоу привлекло нечто иное: по тому, как эта женщина держала себя на сцене и каким взглядом окидывала аудиторию, слегка изогнув верхнюю губу, он понял, что вместо указки она пожелала бы держать в руках кнут.
Внезапно ее лицо озарилось улыбкой, которую Джон уже наблюдал и которая никак не отразилась в ее настороженных глазах. Она мягко произнесла:
— Добрый вечер, джентльмены, — и треть аудитории ответила на ее приветствие несколькими слегка невнятными из-за выпитого алкоголя выкриками «Привет». — Мы ждем доктора Ханикатта, — объявила она, — он появится здесь с минуты на минуту.
— В этом зале нам никакой врач не нужен! — выкрикнул кто-то, и это изречение было встречено нервным смехом.
Джон Партлоу положил руки на колени. Летний вечер обещал быть весьма интересным: для него оказалось полной неожиданностью найти подобное развлечение в таком деревенском захолустье.
— Станцуй для нас, дорогая! — попросил чернобородый, одетый в спецодежду мужчина, который сидел в двух рядах перед зрителем из Шривпорта.
— О, я не танцую для незнакомцев, — ответила она, удерживая улыбку на лице. — Но… я думаю, что к концу лекции доктора все мы станем хорошими друзьями. А пока, я приведу себя в надлежащий вид.
Затем, двигаясь плавно, как змея по мокрой траве, она вышла из-за трибуны и расстегнула чопорный больничный халат. Вид пламенно-красного платья под ним заставил все хихиканья и смешки в аудитории немедленно смолкнуть. Она сняла халат, свернула его и положила на стол рядом с картонной коробкой. Джон Партлоу изучил ее новый облик и удивился тому, что она вообще смогла втиснуться в это платье: жесткий крахмал халата скрывал изгибы фигуры блондинки, которые оказались потрясающе волнующими. На сцене теперь стояла красная горячая секс-бомба, которая поправляла платье и при этом очень медленно проводила руками по выступающим сочным частям тела, которые оно едва прикрывало. В одно мгновение все внимание собравшихся зрителей аудитории Элкс-Лодж сконцентрировалось на женщине на сцене, и в тишине, которая повисла в задымленном сигарами воздухе, сгустилось нечто, что Джон Партлоу смог описать только как похотливое желание в сочетании с небольшим шоком. Он сомневался, что местные жены и женщины этого города вообще когда-либо осмеливались показать публике так много ног и груди. Ясно, отчего миссис Невинс так неодобрительно отнеслась к этому шоу: эта красотка, выставлявшая напоказ свои прелести, вызвала бы в любой провинциалке, какого бы та ни была возраста, нешуточную зависть.
Она покорила их, — подумал Партлоу. — Теперь никто не потребует вернуть свои деньги, несмотря ни на что.
— А вот и наш доктор Ханикатт! — произнесла красотка с вызовом, и в ее голосе мелькнула твердость.
Мужчина, шествующий по центральному проходу, шаткой походкой, был явно пьян в стельку. Джон Партлоу с большим удивлением приподнял брови, когда седобородый так называемый доктор в сером костюме, жилете и черной бабочке споткнулся о свои собственные двухцветные туфли. Казалось, это шествие длилось вечно, однако, нетрезвый просветитель вечера, наконец, добрался до двери с правой стороны от сцены и попытался взяться за ее ручку. Попытка эта успехом не увенчалась: ручка ускользала от него, словно живой сом, покрытый моторным маслом.
— Давайте же, доктор! — подбодрила его блондинка. Возможно, она и старалась говорить с притворным участием, но слова ее все равно звучали раздраженно, словно она произносила их сквозь зубы. — Просто откройте дверь и идите прямо! Простите, доктора, — обратилась она к аудитории. — Он только что провел сложную операцию, и ему пришлось выпить бутылку виски, — это вызвало несколько смешков, но тут она добавила, — правда он выглядит так, будто у него палка застряла в заднице. Уильям, дорогой? Просто поверни эту маленькую ручку, как будто ты поворачиваешь локоть для очередного глотка! Давай же, сделай это для Джинджер!
Наконец, кто-то встал, чтобы помочь доктору, но Ханикатт методом проб и ошибок сумел-таки открыть дверь. Он повернулся, чтобы отвесить театральный поклон зрителям, наслаждавшимся этим зрелищем, как гончая собака наслаждается охотой на енота, и тут Джон Партлоу распознал в этом человеке то, кем он являлся на самом деле. Это был живой труп мошенника, которым он, быть может, был в молодости — лет сорок тому назад. Возможно, он даже имел репутацию успешного афериста с актерскими умениями и сценическим мастерством, потому что даже в таком дерьмовом состоянии он достойно нес костюм и лицо своего образа.
Глядя на Ханикатта, Джон Партлоу невольно задумался о том, что такой закат ожидает каждого мошенника: потеря остроумия и сноровки, которые неминуемо ведут к беспробудному пьянству. В конце пути мошенник налегает на бутылку, потому что понимает, что его Заветная Мечта трепыхается в остатках жизни только там, на дне сосуда с пойлом — в трезвой реальности ее уже нет, а без Заветной Мечты жизнь представляется совершенно невыносимой. Джон Партлоу, сидя в этом прокуренном зале, осознавал сию печальную правду так же ясно, как то, что дни дока Ханикатта сочтены. Этот пьяница вынужден был влачить жалкое существование, и он, наверняка, понимал, что сама идея лекций о «Правде жизни» была столь же никчемной, сколь и он сам.
А вот у Джинджер ЛаФранс потенциал был. Она знала, что делать и как использовать свое тело, чтобы привлечь внимание. Пожалуй, за последнее время она была самым успешным приобретением Ханикатта — настолько успешным, что сама понимала это. А еще… видимо, она пробыла с ним достаточно долго, чтобы всерьез устать от него.
Тем временем Ханикатт вытянулся на сцене в полный рост. Надо думать, он стремился продемонстрировать гордую осанку и твердую стойку, но производил такое впечатление, будто ноги его вот-вот подломятся. Его полностью поседевшие волосы яростно требовали расчески, а разросшиеся кусты бровей молили о том, чтобы их постригли. Заняв свое место за трибуной, док кивнул Джинджер, она приблизилась, отдала ему указку и плавно скользнула к доске, а Ханикатт обратился к зрителям невнятным голосом, пропитанным чертовым виски, но все еще достаточно сильным, чтобы разноситься среди стропил:
— Господа! Вы умные и храбрые жители… — здесь возникла небольшая заминка. Видимо, он запамятовал, в каком именно городе они находились. — Стоунфилда! — продолжил он. — Я говорю «умные», потому что вы пришли сюда, чтобы узнать правду жизни, и «смелые», потому что, уверен, вы явились сюда вопреки любым попыткам вас удержать! Но с теми знаниями, что вы обретете здесь, вы сможете смело вернуться в свои дома и — позвольте мне это утверждать — заработать вечную благодарность своих жен за то, что пришли сюда сегодня вечером! Потому что теперь вы будете волновать своих жен с обновленной энергией и мастерством. И если двадцать пять центов оказались огромными расходами для некоторых из вас сегодня вечером, то, будьте уверены, вы приобретете здесь чувство, что вы обогатились как короли, которыми вы, безусловно, станете для своих жен в ваших спальнях отныне и впредь! А теперь, в первую очередь, давайте… — казалось, на несколько секунд он снова растерялся: его губы шевелились, но с них не срывалось ни звука, а в его глазах блеснула паника. Затем он снова пришел в себя, и момент замешательства миновал. — Давайте продемонстрируем нашу признательность моей милой ассистентке мисс Джинджер ЛаФранс, и я уверен, что вы, ребята, хотели бы порадовать ее продолжительными аплодисментами!