А разве радость отца не была самым главным?
Бесспорно.
Ведь никого больше представление не интересовало.
Было бы глупо ожидать, что Юбер или Амели поймут, сколько сил он вложил в этот маленький спектакль. Как и бессмысленно было надеяться, что его мать прервет на минуту свои молитвы, чтобы посмотреть на проявления скромных талантов младшего сына.
Но честно говоря, он все же чего-то ожидал. В глубине души он наивно желал заставить их смеяться, восхищаться и получать удовольствие. Может быть, даже оценить его доброту по отношению к старому герцогу.
Истина, как ни унизительно ему было признаться в этом, заключалась в том, что ему хотелось их внимания. Внимания или нечто большего? Понимания, поощрения.
Как сказала Мари-Лор? «Папа считал, что надо поощрять любознательность детей». Интересно, в чем это проявляется? Жозеф провел большую часть своего детства, общаясь только со слугами и очень нудным воспитателем, и теперь полагал, что уже никогда не узнает ответа на этот вопрос.
Его родители много времени проводили в Версале, Юбера отослали в школу. Время от времени мать или отец заезжали домой, и слуги без устали трудились, чистили, готовили и ругались. Наконец звали его, обычно для того, чтобы показать гостям: разумную говорящую игрушку с тщательно завитыми волосами и миниатюрной шпагой, болтавшейся на боку.
Он почти никогда не видел родителей вместе: у них были разные интересы и занятия и разные гости. Его отец, например, принимал то одних, то других роскошных дам.
— Ваш мальчик восхитителен, Альфонс, — ворковала дама. — Мил, как моя болонка.
— Если бы он был поменьше, — добавляла другая, — я бы взяла его на время и носила бы на руке как браслет.
Жозеф всегда прекрасно знал, что эти дамы — любовницы отца, шутки слуг в их адрес нетрудно было понять. И хотя ему не нравилось, как они ласкались к отцу, он все-таки предпочитал любовниц священнику, приходившему для религиозных наставлений к матери. Он ненавидел трепетное смирение матери, с которым она принимала отца Антуана. Ее длинные ресницы отбрасывали тень на пылающие щеки, а красные губы раскрывались, как она, должно быть, полагала, от благочестия.
Ему хотелось убить отца Антуана. Но он слишком его боялся, чтобы осмелиться на какой-то проступок. Поэтому Жозеф читал выученные им стихи, кланялся, получал торопливые похвалы и отходил в сторону, не спуская глаз с большой, белой, холеной руки священника, по-хозяйски лежавшей на маленькой руке его матери.
— А теперь, дорогая мадам, мы уединимся для вашей… э… исповеди…
Двойные двери затворялись, скрывая мать, стоявшую на коленях на вышитой скамеечке, священника, нависшего над ней, его руки прятались в ровных складках тяжелого шелкового одеяния. Казалось, она молится у подножия черного мраморного столба, увенчанного алебастром. А на самодовольном, жестком, красивом лице священника четко виднелось выражение предвкушения.
После посещений отца Антуана Жозеф старался куда-нибудь спрятаться. Его не слишком задевали шутки слуг о подругах отца, но ему неприятно было слушать, что они говорят о духовнике матери.
Теперь он думал, что тогда был скорее не ребенком, а домашним щенком — умным, хорошеньким, с трогательной жаждой ласки. Он был свидетелем того, чего ребенок не должен был видеть, его существование придавало невинность всему происходящему. Он был весьма полезен, этот всеобщий любимец.
И вот сейчас его продавали на аукционе за самую высокую цену.
Об этом они и хотели поговорить сегодня за чаем. Его отец едва начал аплодировать и кричать «браво», как Юбер пустился многословно расхваливать двух предлагаемых жен из Парижа.
— Стряпчие, — заявил он, — оценили предложение Машери как лучшее. Но они посоветовали не сразу раскрывать наши карты. Подольше не принимать их предложение, и, может быть, мы сможем выжать из них еще одну тысячу. Удивительно, не правда ли, что наша старинная благородная кровь так дорого стоит?
Он кисло усмехнулся и налил себе в чай немного ар-маньяка.
— Особенно когда привлекательность дамы заключается в деньгах. Конечно, семейство Машери тоже довольно древнее. Но полагаю, никто не хочет взять эту толстую старую маркизу без больших денег.
Супруга предпочла оставить первые фразы мужа без внимания.
— Я слышала, что их дом в Париже великолепен, — сказала она. — Предметы искусства, обстановка… будет приятно бывать там. К тому же, — она обратилась к Жозефу с ласковой улыбкой, — мы увидим тебя, окруженного всей этой роскошью. Мы будем часто посещать тебя и твою жену, Жозеф.
Так продолжалось и дальше. Юбер радовался деньгам, Амели — родственным связям, мать кивала и улыбалась и даже пообещала подарить драгоценное ожерелье, которое она хранила все эти годы для невесты. Утомленный пережива-ниями от постановки его пьесы, отец похрапывал в своем кресле.
«Каким же я был дураком, — думал Жозеф, — если ожидал чего-то иного».
Во всяком случае, от них.
В этот вечер он ходил по комнате, слишком возбужденный, чтобы браться за перо.
А если поделиться своими чувствами с Мари-Лор?
Никогда!
Это значило бы открыть ящик Пандоры, в котором скрывались его чувства, из него вылетели бы гнев, раздражение и растерянность; она бы увидела, каков он на самом деле, как бессилен перед своей судьбой. Лучше покрепче закрыть крышку и сохранить хотя бы немного достоинства.
Да и в ее жизни ей предстоит много испытаний. Удивительно, какой силой воли она обладала. Она действительно намеревалась трудом добиться возвращения в мир книг, и это при тех скудных грошах, которые ей платили за мытье грязных горшков.
— И еще я продам папины очки, — как-то сказала ему Мари-Лор. — Это хорошие очки, из Амстердама. Я знаю, что они чего-то стоят. Конечно, это была память о нем, но я буду знать, как бы он гордился, глядя на меня, и это будет большим утешением.
Непостижимо, как он мог так восхищаться Мари-Лор, даже несмотря на страстное желание обладать ею, не сравнимое ни с какой болью. Этого он не предполагал.
Слушая, как она рассказывает о своих планах на будущее, Жозеф начал строить свои собственные. Не такие смелые, как она, но все же осуществимые. Жанна де Машери была хорошим другом. Если уж он вынужден жениться без любви, то она идеально подходила для такого брака. Жизнь у нее была сложная, и были тайные причины для такого замужества. Они будут шутить над своим положением. Будут честны друг перед другом. За завтраком они будут вежливо беседовать, обсуждая последние разговоры о политике, ведущиеся в салонах, где лучшая часть парижских высших классов спорит о том, как сделать Францию еще прекраснее. А затем они будут расходиться на весь день, каждый следуя своим интересам. Расходиться, зная, что увидят друг друга только на следующий день за завтраком.
Он возобновит свои старые знакомства, присоединится к обществу Лафайета по борьбе с рабством. Ему следовало сделать это еще несколько лет назад. Приняв участие в войне за права американских колонистов, он считал своим долгом бороться за освобождение их черных рабов. Жозеф возобновит связи с людьми в Версале, которые разочаровались в нем: вернувшись из Америки героем, он утратил свою славу, превратившись в фата и распутника. И только из-за каких-то мелких обид и давно забытого стыда, которые больше ничего не значат.
«Со мной будет все хорошо, — думал он, — как только я уеду отсюда и, слава Богу, избавлюсь от своего семейства».
Уедет отсюда и, наверное, никогда больше не увидит Мари-Лор.
Он остановился, уступив боли, которую вызывала эта мысль.
Но по крайней мере он мог гордиться, что не изменил своим принципам. Он не воспользовался ею, не причинил зла. Как он сделал однажды с другой невинной…
Жозеф прислушался. Не ее ли шаги слышны в коридоре?
Он поспешно сел в кресло и раскрыл лежавшую на столе книгу. Сборник политических статей американских авторов, который издатель озаглавил «В поисках счастья». Неуместная фраза, когда человек лишен свободы выбора в поисках семейного счастья.