Его черные волосы веером рассыпались по подушке. То есть рассыпались бы, если были бы чистыми. Если бы их вымыли и расчесали, они бы блестели и переливались отраженным счетом радуги, как черный шелковый веер. Она представила, как моет его волосы, осторожно сушит их льняным полотенцем и расчесывает, пока они не начинают потрескивать от электрических искр. Она бы накрутила прядь его волос на руку, как моток черных шелковых ниток для вышивания.
У Мари-Лор перехватило дыхание. У нее вырвался стон, и ее тело содрогнулось, а лицо запылало, ноги ослабели и задрожали. Она бросилась вон из комнаты к Жилю и папа…
Вода в тазу была холодной и сальной. Пора вылить ее и заменить горячей из очага. Пора забыть о нем и о той наивной, впечатлительной девушке… Неужели это было всего лишь несколько месяцев назад? Всего лишь одна поездка в ночном дилижансе отделяет ее от того времени?
Не важно! Она похожа на ту девушку не больше, чем на героиню романа, который ей тогда нравилось читать. В другой жизни. Когда у нее были книги для чтения… До того как он задул свечу и все изменилось.
Глава 2
Камердинер бросил забрызганные чаем шелковые чулки на спинку стула, поверх одежды, которую надевал виконт в этот день. Взглянув в зеркало, отражавшее все, что происходило за его спиной, виконт заметил мечтательную улыбку на собственном лице.
Конечно, он улыбался. «Кто бы не улыбнулся, — подумал он, — после сегодняшней встречи в библиотеке?» Перед его глазами возник ее образ: раскрасневшаяся и трепещущая, одни веснушки, яркие волосы и круглые маленькие груди, напоминающие айву.
Удивительно! Как случилось, что она подает чай в замке его отца?
Машинально виконт сунул ноги в панталоны, которые, стоя на коленях, держал перед ним камердинер. Как человек, которого всю жизнь мыли и одевали другие, он послушно и рассеянно поднял руки и наклонил голову, позволяя надеть на себя тонкую батистовую рубашку с замысловатыми складками на плечах.
Но вдруг покачал головой. Нет, не этот розовый жилет, расшитый золотом. Лучше темно-красный бархатный — немного солиднее.
— Зачеши мне волосы назад и заплети их, Батист. Не надо кудрей.
Последние несколько месяцев его содержала (он ненавидел это слово, но вынужден был признать его точность) женщина, которой нравилось видеть его одетым, как обезьяна шарманщика. У него не было никакого выбора: она платила за его одежду. Когда он появился в ее загородном доме, на нем были только те самые окровавленные лохмотья контрабандиста.
Однако иногда она позволяла ему одеваться так, как нравилось ему самому: в более простую одежду темных тонов — по американской моде. В Америке мужчины носили удобные простые вещи, там он научился ценить их стиль и манеры, которые почти стирали различия между государственным деятелем и торговцем. Конечно, одно дело восхищаться стилем и другое — следовать ему. Он мог, когда его оскорбляли или угрожали, по-прежнему поднять брови и скривить губы, как это делали наилучшие (или наихудшие) представители его класса. Олицетворяя, как он знал, развращенного, паразитирующего французского аристократа. Такого как барон Рок.
Поэтому виконт едва ли мог, хотя и упрекал себя за это, позволить себе чувствовать превосходство над своей благодетельницей мадам де Рамбуто. Она служила связующим звеном между ним и его семьей во время его пребывания за границей. Это она написала ему, что он должен вернуться во Францию, если хочет еще раз увидеть своего отца. Обмениваясь письмами, они составили план его возвращения. Он должен был найти способ пробраться через границу, а она прислать за ним карету в Монпелье.
Пока заживала его нога, а его семья улаживала вопрос о законности его приезда, она с удовольствием заботилась о нем. Состояние его здоровья и рваная одежда возбуждали ее, давая повод для теперь уже безопасного бунта против ее покойного обжоры мужа. Жозефу не составляло большого труда развлекать ее сказками об опасных приключениях, в которых только чудо спасало его. К тому же она прекрасно выглядела, и с ней было легко заниматься любовью.
Нет, полагал он, ее внешность не имела значения. Он целовал ее маленькие пухлые ручки и воображал чернильные пятна на ее пальцах, перебирал руками длинные светлые волосы и воображал, что они сияют как медь. А когда касался языком ее груди, он почти чувствовал вкус веснушек, рассыпанных по ней, словно молотая корица.
Отличаясь терпимостью, широкими взглядами, чуждая заблуждений, она должна была понимать, что не ее он так покорно услаждает каждые ночь и день. Но мадам де Рамбуто была мудрой женщиной; она брала то, что предлагала ей жизнь, и не тратила время в погоне за недостижимым.
«Странным оказалось это недостижимое», — думал он. Девушки из книжной лавки нет, уже нет, — сейчас она всего лишь служанка. Его служанка, или его семьи. Недосягаемая для него, если соблюдать необычное правило, которое он установил для себя почти пятнадцать лет назад. Сильный не должен злоупотреблять слабостью беззащитного. Иначе может произойти нечто ужасное. Однажды это уже произошло.
Но что случится, если он дотронется до ее румяной щеки или, проходя мимо, похлопает ее пониже спины?
Да, черт побери! Может случиться и, вероятно, случится.
Он не дотронется до нее, так он решил.
Каким бы трудным это ни оказалось. Намного труднее, чем в декабре прошлого года.
Еще не забрезжил зимний рассвет, когда он проснулся от ужаса, не понимая, где находится. Год изгнания и скитаний довел его до этого состояния. Он принюхался: розмарин и лаванда. И что-то еще, пряное как корица, терпкое как лимон. Женщина! Простыни на постели пахли женщиной.
Он вспомнил: бесконечно долго тянувшийся день, боль, головокружение, все возрастающий страх, что он никогда не доберется до гостиницы, где должен был ожидать карету мадам де Рамбуто. Накануне на улице кто-то толкнул его, человек, страшно спешивший куда-то, натолкнулся на него, и с тех пор нога дьявольски болела.
«Какая ужасная работа разносить книги», — думал он. Если когда-нибудь ему снова придется переходить границу, он обязательно найдет другой способ. Контрабанда трудна и опасна, хотя всего лишь месяц назад она казалась прекрасным случаем привезти во Францию хорошие и интересные книги.
Пробираться по каменистым тропам и прятаться от стражников на границе оказалось отнюдь не романтично. Падение чуть не погубило его. Но хуже всего было иметь дело с этими несговорчивыми требовательными букинистами, как звали того нахрапистого типа? Ах да, Риго. Риго, который выманил у него последние экземпляры «Исповеди» Руссо, ибо он сам был слишком слаб и болен, чтобы придавать этому значение.
И все же он вернулся во Францию живым, и никто из его кредиторов или других врагов не узнал об этом. Если повезет, его семья откупится от кредиторов и утихомирит тех разгневанных мужей, которые все еще требуют сатисфакции.
Он откинулся на бугристую подушку, вдыхая аромат розмарина и лаванды, лимона и корицы, и задумался о последнем и самом трудном букинисте — девушке, чья постель пахла так приятно и возбуждающе. Его губы растянулись в кривую улыбку, когда он вспомнил, как она вспылила, обнаружив, что он не полностью выполнил заказ ее отца. Она явно была не только хозяйкой лавки, хотя и произвела впечатление, одновременно разозлив его, своей компетентностью. Она была читательницей: даже процитировала кусок текста из мемуаров месье X. И то ли ему показалось, то ли действительно ее испачканные чернилами пальцы дольше задержались на страницах именно этой книги?
Смешно, но он был словно околдован этими пальцами. Но не было ничего смешного в волнении, которое вызывали в нем глаза, словно отражавшие грозовое парижское небо. А большой, решительный рот, выдававший скрытую страсть…
И еще… — ах да! — веснушки. Бронзовые и медные, они, как крошечные осенние листья, осыпали ее щеки, спускались на шею и, словно чуть заметные метки на карте сокровищ, дразняще прятались в белоснежном полотне, закрывавшем ее грудь. То, что он увидел, когда она развязала косынку, стоило всей его боли и страха перед своей слабостью и раной. Если бы он сохранил ясность мыслей. Если бы он мог вспомнить, были ли те три или четыре веснушки на груди, которая оказалась так близко от его лица, когда она наклонилась и сбила эту дурацкую повязку, закрывавшую его глаз.