Вот и бьется бедный человек в этом непонятном для его ума и странном раздвоении и круговороте жизни: сознает борьбу и страдания, как действительные и наличные факты и видит в них общий закон жизни, но не хочет примириться с ними и всем своим существом отрицает их. Кажется, как будто ужасная печать древнего братоубийцы Каина и то печальное знамя его жизни, что он "стеня и трясыйся" будет жить среди людей, воочию исполняется над всем человечеством. Ведь подлинно, что "стеня и трясыйся" за благо своей жизни, за себя самого, за те удовольствия и прихоти, которыми манит мир, живет и жил всегда человек. Как будто убил что-то человек и трепещет суда за это убийство, как будто он поругался над чем-то святым и великим в жизни, вроде братской любви, поруганной Каином, и за это поругание природа мстит ему тем, что лишила его мира и радости, лишила его самого высшего - разума его жизни. Мы не будем теперь пока касаться вопроса о нормах человеческой жизни, выражающих собой внутреннюю природу и сущность человеческой личности; у нас теперь пока вопрос о страданиях, поскольку они представляют собою наличный факт жизни и требуют хотя некоторого проникновения и освещения их. Может ли человек в христианском освещении смысла своей жизни из целого круга тех идей и понятий, которыми обогатило его мысль христианское откровение, найти нечто такое, что бы сделало для него страдания если уж не удобоприемлемыми без чувства внутреннего протеста, то хотя бы подвигом во имя какой-нибудь высшей цели, достаточной для их оправдания.
Если слово Христовой проповеди и слово Евангельского учения есть слово по преимуществу о страданиях и скорбях, есть слово наиначе о Кресте Христовом и Христе Распятом, то все-таки, видимо, есть здесь нечто отрадное, есть здесь нечто такое, что заставляло Апостола кровью своею свидетельствовать правду своих слов: что он может и желает хвалиться ничем иным, как только Крестом Христовым, т.е. страданиями и смертью своего Великого Учителя, и что слово о Кресте и самый Крест есть воистину сила во спасение человеку, уверовавшему в этот Крест.
Ясно, что и Сам Христос и Его апостолы утверждают, освящают и заставляют человека видеть в том самом, от чего он внутренне отвращается - именно в страданиях жизни, - какой-то высший смысл, какую-то высшую правду, и в этих самых страданиях искать пути к лучшей жизни. Так именно это, конечно, и должно быть для нас, званных ко Христу, и всякое другое отношение к страданиям и обычное понимание их только представит нам жалким самое христианское учение. И не соблазн и не безумие, подобно неверным язычникам и иудеям, должны мы находить в этом, а действительно высшую силу и высшую премудрость. Правда, тайна нашего спасения, премудрость и тайна нашего блага и обновления жизни, скрыта была и недоступна даже высшему уму ангельскому; но можно ли теперь, когда она совершилась, сказать, что для нас она по-прежнему сокрыта, можно ли сказать, что хотя бы часть завесы над этой тайной не поднята? Если так, то мы несчастнее всех человек, ибо, оставив свой разум и мудрость и восприяв ум Христов, все-таки блуждаем во мраке и неведении. Но только намеренное и произвольное ослепление может утверждать, что завеса не поднята над тайной всей мировой скорби и суеты; поднята эта завеса и над тайной наших страданий, и открыт в христианстве их источник и конечная цель, равно, как указано и то отношение к ним, та точка зрения, при которой они и воспринимаются, и переносятся не как иго бессмыслия и бесцельной тяготы, а даже как иго благое, как торжество духа и величие человека. Может быть, тем самым и мучится человек, тем он и погрешает в вопросе о страданиях жизни, что борется и отрицает то, что неизбежно, чего по самому существу дела при наличных условиях жизни нельзя отрицать - разумеем эти самые страдания. А христианство, может быть, тем и открывает тайну страданий, что, указывая принципиально их источник, и, главным образом, внутренний в природе духовной человека, заставляет в то же время проще смотреть на них и относиться к ним проще в опыте наличной жизни: оно заставляет добровольно и сознательно принять их как действительно неизбежный закон жизни в ее наличных условиях, а не отвращаться и бегать от них; заставляет при этом принять их не ради их самих только, а ради высшей любви, непременно ради любви или к Богу, или к ближнему. Вот этого именно смысла страданий и этого отношения к ним, что они должны быть добровольным подвигом самоотверженной любви, непременно вольным подвигом и подвигом именно высшей любви и высших, благородных начал жизни человеческой, и не может и не хочет признать мир, ибо он привык любить только себя и любовью больше плоти и сластолюбия, любовью к тем внешним явлениям наличной жизни, которые составляют приятный мираж его жизни. Эта мысль, которую мы хотим утвердить как чисто христианскую по вопросу о страданиях жизни, думается, имеет за себя весь наличный опыт жизни самого же человека и тысячи отдельных примеров для подтверждения, не чужда она и чисто психологической правды. Что, в самом деле, в обычной жизни, общественной и частной, побуждает идти людей на страдания, воспринимать их целиком и не только не тяготиться ими, но находить в них высший смысл, высшую свою гордость и высшее торжество своего духа? Да опять та же любовь: к Отечеству ли, к идее ли, к родным, к богатству ли даже или к чем-либо иному, та именно высшая в природе человека сила, которая ставит человека на пьедестал свободного деятеля и творца жизни. Так, значит, и в обычной жизни на каждом почти шагу мы можем видеть, что любовь и свобода осмысливают страдания, дают им иной характер и высшую цену. Мало того, эти самые страдания, как подвиг свободы и любви, переходят в историю, делаются достоянием человечества и предметом или просто удивления, или даже преклонения.