И сейчас в этой речи Петрова было оправдание бегства как мучительного позора, но оправдание больше сказанное, не для них не для командиров стоящих в полутемном каземате в три шеренги, а для себя самого, для собственной больной совести, обмануть которую не удавалось. Как не крути, но совесть не поддавалась, ни на какие уговоры, на возвышенные слова, душа лишь молчала, как молчал когда-то отважный кавалерист Иван Петров перед лицом смерти. Все сказанное сейчас им был словами метавшейся, не находящей ни в чем покоя, души, и еще большим малодушием ему показался выстрел самому себе в висок. Что ж назад дороги у него уже нет, и он обязан, подчинится обстоятельствам.
-Вопросы есть?- обратился вновь Петров к подчиненным, и в ответ услышал лишь молчание мрачных сводов цитадели. Словно бы, все они дружно как один сейчас простились с погибающей армией, не проронив не слова.
Когда группа офицеров штаба Приморской армии по вырубленному в скале длинному подземному тоннелю вышла на рейдовый причал была глубокая ночь. Желтая луна, едва прикрытая слабой дымкой облаков, освящала деревянный пирс, с пришвартованным у него небольшим буксиром. Этот буксир должен был доставить группу командиров к подводной лодке, уже ожидавшей их на рейде. Разлившийся над морем лунный свет, легко касался бегущих волн, бившихся о прибрежные скалы. Он вырывал из тьмы фигуры суровых автоматчиков из роты охраны, оцепивших причал. Шумная толпа, на берегу казалась в этом мягком свете чем-то таким непонятным бесформенным, поражающим воображение, единым колышущимся человеческим морем, многоликим, многоруким и многоголосым. И все они охваченные отчаянием шумели, кричали, плакали, требовали и умоляли. И вот все эти люди вдруг увидели группу людей идущих мимо них к заветному причалу, Толпа всколыхнулась, оижвижлась раздались крики:
-Смотрите, смотрите! Кто это?-
Взметнулись руки, тут же повернулись сотни голов.
-Смотрите, вон Петров, вон он! Точно он! Генерал идет! -
Толпа еще больше заволновалась, закачалась, люди толкались, напирали к причалу. Оттесненные охранники рваной цепью, отпрянули, попятились под натиском, и в воздухе прозвучали приказы охранников:
-Стоять! Я сказал стоять!-
Но толпа не реагировала, она перестала слышать эти команды, они потонули в нарастающем шуме:
-Это же Петров, Петров!- генерала узнали окончательно.
-Куда же он?- безнадежно пронеслось вслед.
И вдогонку уже посыпались ругательства и проклятия. А охрана не могла сдержать взволновавшуюся человеческую массу, и предупредительные выстрелы прорезали ночное небо. Толпа охнула и отпрянула назад.
-Товарищи успокойтесь, мы всех эвакуируем всех! Ни кто оставлен не будет! - из-за спин охраны пытался успокоить людей какой-то отчаянный морской офицер.
Доносились рыдания, стоны, полные отчаяния крики, возникла давка, вспыхнула драка, охранники били людей прикладами. Кто-то бросился на оцепление, прогремели новые выстрелы.
Родионов остановился:
-Прощайте товарищи я остаюсь! -
Начальник штаба армии удивленно оглянулся на него и лишь попросил всех ускорить шаг:
-Быстрее товарищи, быстрее, нас ждут!-
И группа офицеров во главе с командармом уже спешила по пирсу. Тысячи человеческих глаз провожали их, огнем отчаяния обжигая им спины. И не все не выдерживали происходящего.
-Я так не могу товарищи, я не могу так больше! - вдруг остановился еще один офицер под впечатлением момента, он бессильно опустил руки:
- Так нельзя! Что же это делается? Там же раненные! Там женщины! Простите, я так не могу больше! -
Он развернулся и пошел назад к берегу, за ним последовала еще двое разделявших его чувства. Петров же шел, молча, не поднимая опущенной головы и не реагируя не на щум не на выстрелы не на поведение подчиненных, выбор был сделан, назад дороги нет. Там на берегу за его спиной остаются смерть, поражение, плен, позор, это пусть и останется для тех, кто хочет, а впереди его ждут жизнь, слава, и победы. К сожалению, так распорядилась судьбы не всем из этих людей на Севастопольском берегу удастся увидеть победу. Но такова, правда, жизни, где справедливость понятие для первоклашек. Ему надо было выбирать, и он выбрал жизнь. Теперь здесь пусть каждый выбирает для себя сам, где он хочет быть. Кто хочет идти и умирать на Херсонесе пусть остается.
-Вы куда товарищи? Вы не имеете право! Это приказ!- кто-то из штабных кричал вслед повернувшим назад командирам. Но они его не слушали:
-Прекратите истерику! - скомандовал Чухнов. Творилось что-то невообразимое. В какой-то миг несколько обезумивших солдат все же опрокинули охранников и рванулись в образовавшуюся пустоту в оцеплении на пирс.
-Стоять! Стоять!- кричали им вслед автоматчики. Лунный свет очертил контуры рвущихся к причалу людей, быстрое мелькание рук и ног. Продолжался шум, гам, крики, раздался громкий плач, И не в силах больше останавливать толпу, охрана отступила к самому пирсу, закрывая проход на него.
И пущенная из толпы вслед группе командиров прозвучала короткая автоматная очередь, один из шедших перед Петровым офицеров охнул, схватился за грудь и упал. К нему тут же бросились другие, подняли его на руки, потащили к судну. А Петрова загораживая от угрозы новых выстрелов, обступили штабные офицеры, потянули, повлекли вперед.
-Скорее, скорее! - прозвучали крики, и эвакуация превращалась в бегство.
А командарм, поправляя свое пенсне, оглядывался, стараясь как будто навсегда вобрать в себя, запомнить, выбить в своей памяти навечно этот скалистый берег, ночь, причал, и людей на берегу.
Херсонесский полуостров - последний оборонительный рубеж, куда отошли разбитые советские войска, представлял собой ровную относительно гладкую площадку, со скудной растительностью, обрывавшуюся отвесными скалами в Черное море. Отступать дальше, было некуда, впереди был враг, а позади скалы и вода. Тогда, в июле 1942-го, там, в районе Казачьей бухты, разыгралась неслыханная по масштабам человеческая трагедия. Но как всегда бывает в истории, предательство и трусость одних людей лишь ярче подчеркивает беспримерное мужество и подвиг других. Обреченные на смерть без боеприпасов, воды, продовольствия советские люди сражались и погибали.
Кузов увидел генерала в последний раз 2 июля. За сутки накануне в ходе боев вышла из строя почти половина всего личного состава армии. Те, кто мог, еще держать оружие вновь заняли оборону прибрежной полосы. 35 батарея, выпустив по врагу последние, шесть снарядов навсегда замолчала и по приказу генерала Новикова она была порвана глубинными бомбами. Не зря это место названо впоследствии Севастопольской Голгофой. Концентрация страдания, крови и подвига на каждом метре этой священной земли не измеримо велика.
В тот день Кузов был ранен, разорвавшаяся в пяти метрах немецкая мина ослепила его, обожгла раскаленными брызгами осколков, грубо и больно словно куклу, швырнула со всех сил на землю. Его тело застыло, от застрявшей в нем пронзительной боли, не дающей толком дышать и что-либо сказать. И он разом перестал быть ему хозяином, отдавшись целиком полностью мучительному страданию, ставшему сразу всем, что у него есть.
И он медленно умирал на горячей, выжженной земле и кровь ровными упругими толчками липко просачивалась между пальцами, прижимающими рану. Кузов ощущал, что с кровью его тело покидает и жизнь, ставшая вдруг такой короткой перед ликом наступающей вечности. Все пронеслось перед глазами - детство, юность и молодость. А что кроме армии он видел: казармы и пушки, бесконечные учения, переезды, а еще что? Алю? Где она теперь, что с ней? Выбралась ли она или все еще тут? Но предвкушение вечности, стало таким отчетливым, что заслонило собою все остальное. И боль там, в ране вдруг куда-то ушла, ее сменил нарастающий холод.