-Мужики, а где здесь морг? - спросил он.
Его хмуро оглядели, он был в грязном потертом бушлате, камуфляже, небрит, с большой сумкой через плечо, вроде бы и полковник, но кто и откуда? Мимо прошли два выбритых генерала в лакированных блестящих туфлях, от них повеяло дорогим одеколоном. И они сделали вид, что не видят всю эту разнузданную толпу полную презрительного глумливого равнодушия к их погонам и званиям. А эти офицеры даже не прятали и не стеснялись своего откровенного пьянства, как и формы уже потерявшей все знаки различия.
-Морг там вон!- один из толпы указал на одиноко стоящий ангар чуть дальше в стороне от основного комплекса аэродромных зданий:
-А ты кого полковник там ищешь, что друга или бойца может твоего убили?-
Родионов внутренне сжался и выдавил из себя тихо уже пережитое им горе:
-Нет, сын в Чечне погиб вот, тело хочу забрать,-
-Сын? Единственный? Офицер?- стали спрашивать офицеры, и затихли, разом замолчали как громом пораженные этим чужим страшным горем. И сделались сразу другими людьми, все так понимающими сопереживающими, знающими не понаслышке цену чужого горя:
-Слушайте, товарищ полковник, вы это, может вы того, выпьете с нами немного, а своей компанией вроде, а вас вот как-то и не позвали!-
Он как то так просто подошел к ним, встал рядом, как один из них таких разных молодых и уже совсем зрелых и одинаковых. Один из них крепкий полный офицер с красным лицом протянул ему початую наполовину уже бутылку.
Родионов выпил прямо из горла как пили и они, опрокинув на себя небо, несколькими жадными глотками не морщась и не чувствуя никакого отвращения. Водка была как вода, почти не жгла горло. А ему тут же сунули хрустящий маринованный огурец, и он с удовольствием закусил им. Офицеры выпили тоже, в стыдливом молчании как по команде сняли свои шапки, ощущая свою причастность с горю незнакомого, но близкого им человека. Отдав должную почесть павшему, они тяжело вздыхали, сочувствуя отцу, потерявшему на этой нелепой войне сына. Каждый из них казалось, мысленно примерял эту смерть к самому себе, и от этого им становилось неуютно и страшно.
А ведь их всех трезвых или пьяных таких всяких, разных, но переодетых судьбой в одинаковую камуфлированную форму, скоро унесет в своем холодном чреве транспортный самолет туда, где война сеет разрушения и смерть. И может быть уже кто-то из них, а не этот всем им незнакомый парень, вернется не домой, а в этот ставший моргом ангар. И тогда не этот одинокий убитый горем своей утраты полковник, и не чьи-то, а именно их собственные родственники точно такие же раздавленные горем придут сюда на этот аэродром в морг, что бы забрать себе уже теперь их искалеченные тела, только лишь для того что бы их похоронить. И зачем же им убитым, будут потом нужны все воинские почести и слезы, если их уже не будет на этом свете, на этой земле, как больше уже нет этого молодого еще вчера полно жизни и планов парня. И они не будут больше уже никогда, жадно пить из горла бутылки как сейчас пьют они эту мерзкую водку, и, пьянея смеяться, как смеются они сегодня над шутками, сладко затягиваясь сигаретой, и думать, что все еще будет хорошо! Их просто закопают и забудут, только вокруг будет кипеть жизнь, будут точно так же как и сейчас расти к небу деревья, лето будет менять весну, и этот мир даже не заметит их смерти. Не заметит того что их больше нет. Их имена, вычеркнут кадровики из списков части, друзья будут изредка вспоминать, собираясь, раз в год пока им все это в конец не надоест и уставшие от будничной суеты поглощенные проблемами они в конце концов бросят это делать, и жизнь возьмет свое. И только убитые горем родители быстро сгинут в могилу следом за своими раньше времени ушедшими в небытие детьми. А единственный вопрос для чего все это, почему так, и останется для всех просто повисшим в воздухе вопросом, на который ни у кого не было и не будет никакого честного ответа. И другие будут стоять здесь на том самом месте точно также пить водку, ругаться и курить, ожидая, когда прилетит такой же или точно тот самый транспортный самолет, с рейсом Моздок.
И отвратительный алкоголь сделал свое, вырвав людей из когтей охватившего их оцепления, и под действием его они ожили, разговорились, и с добродушным любопытством окружили полковника со всех сторон.
-А вы откуда товарищ полковник сами прибыли? - спрашивали они, и переставшие быть чужими и равнодушными увидели, что приехал Родионов сам из командировки, то есть, возможно, даже оттуда, куда, теперь отправляют их.
-Оттуда?- махнул им понимающе кивавшим и удивленным Родионов рукой куда-то в сторону, где наверно и был находиться юг. Горящее от водки горло мешало ему говорить. Он жевал соленый огурец и думал про то, каким стало тело теперь его сына. Сможет ли он показать его жене или лучше хоронить его в закрытом гробу.
-Вы из Грозного?- они догадавшись.
-Да я был в командировке там две недели!-
И тут же все хором начали задавать вопросы, а он рассказывал им все, что знал про штурм, про бои, про части, куда они едут, про Рохлина, про хитрых и жестоких чеченских командиров. И прощаясь, жали друг другу руки, говорили Родионову простые и добрые слова, как старые знакомые, а после они снова все разом замолчали. Один из них по возрасту кажется бывший старшим среди них, сказал Родионову:
-Вы уж нас простите товарищ полковник, что мы вас сразу не приветствовали как полагается у нас, у военных. Извините нас всех ради бога, что не так вышло, что не отдали вам воинского приветствия как старшему по званию! Ну откуда же мы знали, что еще много есть нас офицеров среди этого всего. -
Это прозвучало искренне от самого сердца, и трогало душу каждого. Они увидели в нем, в Родионове, такого же как они офицера, конечно облеченного высоким званием и должность, но такого, живого, настоящего, как и они из земной плоти и крови, не чуждого любви и страданию. Обожженного горем, не сломленного и верного долгу вопреки всему. Сочувствие как к отцу, потерявшему на войне самое дорогое - единственного сына, и человеческое уважение рожденные коротким знакомством, требовали от стоявших на заснеженной площадке возле елок офицеров своего какого-либо выражения. И произнесший эти слова, вдруг вытянулся по струнке перед полковником и четко как бывает это только на параде вскинул вверх свою руку в воинском приветствии. Полковник увидел эти плотно сжатые вытянутые белые пальцы у виска покрытой сбившейся на бок шапкой на седой голове офицера и не мог понять сразу, что происходит. А другие офицеры мигом откликнулись на этот благородный порыв, и один за другим молча, с блестящими от выступивших слез глазами последовали этому примеру. Они стояли, замерев так, что даже мурашки бежали по телу изумленного Родионова. И ветер дул им в лица, и вокруг лежал снег, и в этой тишине полковнику было так больно слышать, как колотится в груди его сердце.
А потом все разом пьяные и уже родные теперь они стали обниматься друг с другом. Родионов желал каждому из них, вернутся с войны живым и здоровым как возвращается сейчас он. Его обнимали, они пили водку еще и еще. О чем-то громко говорили. Дул холодный ветер, смеркалось, снежное поле меняло свой облик, погружаясь в темноту.
В ангаре было так же холодно, как и на улице, под потолком тускло горели фонари, слабо освещая желтым жидким светом помещение. Родионов уже не ощущал себя сколько-нибудь пьяным. Опьянение отступило прочь и черные мысли о погибшем сыне вернулись к нему с новой силой, терзая своей навязчивостью его душу. Эту боль было не с кем разделить, она теперь стала всем, тем из чего теперь состоял он.
Больше никогда он приедет к ним домой, не позвонит в их дверь, не скажет ему, весело смотря в глаза: ну, здравствуй отец. И не обнимет крепко его, а вечером они не сядут больше за партией шахмат, и не буду до поздней ночи спорить об истории войн, делясь своими маленькими открытиями. И ночью он не услышит больше в тишине, как сын ворочается на своей кровати в соседней комнате, и не ощутит то тепло, и любовь которые сын приносил в его жизнь. То просто тепло, которое дарит присутствие родного человека. Жизнь лишилась огромной части своего истинного смысла, и Родионов был удивлен, что она продолжалась после гибели сына.