На аэродроме все стихло, партийное собрание продолжалось. Я, еще не успев прийти в себя, остыть после боя, снова стоял перед коммунистами в ожидании вопросов и никак не мог сосредоточиться. Председательствующий капитан Баботин поднялся с места, откашлялся:
— Товарищи, довожу до вашего сведения, что комсомолец старший сержант Скоморохов только что пополнил свой боевой счет: вместе со своим ведомым Шевыриным сбил два «Фокке-Вульф-190».
Прозвучали аплодисменты. Баботин поднял руку, призвал всех к тишине.
— А теперь продолжим обсуждение. Есть вопросы к товарищу Скоморохову?
— Нет, — раздались голоса.
— Тогда приступим к голосованию.
Проголосовали единогласно.
Баботин поздравил меня с принятием кандидатом в члены ВКП(б). Будут в моей жизни и другие памятные, дорогие сердцу места, но ни одно не сравнится с Нижней Дуванкой. Здесь, на полевом аэродроме, произошло мое второе рождение: я стал коммунистом. Значительнее этого в жизни ничего не могло и не может быть!
Окрыленный доверием товарищей, выросший на целую голову в собственных глазах, я вместе со всеми готовился к грядущим боям.
Наутро после партийного собрания я проснулся с мыслью о предстоящих боевых вылетах, а тут дежурный офицер сообщает:
— Старший сержант Скоморохов, вам приказан явиться в штаб.
— Зачем? — механически переспросил я.
— Больше мне ничего не известно…
«Что еще стряслось?» — екнуло сердце.
Наскоро умывшись, бегу к штабу. Там меня встречав улыбчивый майор Бравиков:
— Поздравляю, Скоморохов! Одним приказом ты назначаешься заместителем командира эскадрильи и направляешься в Куйбышев на курсы начальников воздушно-стрелковой службы полков.
Опешив от таких новостей, я не сразу сообразил, что у меня больше оснований огорчаться, чем радоваться. Повышение по службе всегда приятно, даже на войне. Но когда повышение совмещается с отправкой на шестимесячные курсы, которые не имеют никакого отношения к твоим новым должностным обязанностям, — тут поневоле задумаешься.
Я бросился к командиру полка.
Алексей Дмитриевич встретил меня с невозмутимым видом.
— Другой реакции от тебя и не ожидал, — начал он первым. — Но и другого выхода нет. На курсы нужно послать опытного, боевого командира эскадрильи или такого же опытного заместителя. А я не могу никого отпустить: назревают очень большие события. Ослабить сейчас руководящий состав эскадрилий было бы непростительной ошибкой. Вот и пал выбор на тебя. Поучишься, вернешься — сразу же приступишь к новой должности.
— Значит, назревают большие события, а меня — в тыл… Чем же это я заслужил такую милость?
— Заслужил. Кроме тебя, мне некого сейчас повысить в должности, чтобы послать на курсы. А приказ дивизии надо выполнить.
Никакие мои доводы не могли поколебать Мелентьева в правильности принятого им решения. Удрученный таким поворотом дела, я про себя решил: «Ладно, деваться некуда. Поеду. Но любой ценой тут же вырвусь обратно».
А командир полка, видя мое состояние, вдруг спросил:
— У тебя ведь на Волге старики живут?
— На Волге, но не в Куйбышеве — в Астрахани,
— Ничего страшного. Сколько дней дали тебе на дорогу?
— Три.
— Скажи Бравикову, пусть добавит еще два, навести стариков.
Ох и хитрый наш комполка! Рассчитал точно: кто же откажется от такой возможности?
Но назревают большие события, а я останусь в стороне от них. Мелентьеву не трудно было догадаться, о чем я думаю:
— Хватит, Скоморохов, и на твою долю больших событий. Езжай учись. Да вот что: передашь начальнику штаба курсов полковнику Мееру привет от меня. Он был начальником Сталинградского авиационного училища, когда я там служил командиром отряда.
«Полковник Меер. Отлично. Обязательно передам привет. Он-то мне и поможет», — подумал я, прощаясь с командиром.
Через несколько часов я уже трясся по ухабам проселочной дороги. На душе царило смятение. Разве можно покидать эскадрилью в канун ожидаемого горячего времени? С другой стороны, горело сердце предвкушением встречи с отцом, матерью. О курсах даже не думал, свои решения я тоже научился доводить до конца.
Город детства меня удивил: он оставался точно таким же, каким был всегда. После всего, что мне довелось видеть, — вдруг никаких руин.
Милые сердцу кривые улочки, знакомая мазанка. Я приближался к ней, сдерживая себя, чтобы не броситься вприпрыжку, как в том далеком и столь недавнем мальчишечьем веке. А сердце стучало все учащеннее, и трудно было его унять.
Святое чувство возвращения к родному очагу. С чем сравнишь его, как расскажешь о нем?
Я ткнулся рукой в дверь — на ней замок. Душу всполошила тревога. Тут появилась у двора мать Жени Чайкина, моего сверстника, с вымазанными глиной руками: что-то мазала.
— Вам кого, молодой человек?
— Да вот хотел повидать Михаила Ивановича и Елену Лазаревну.
— Так они на Волге, с полчаса, как ушли, а вы кто же им будете?
— Да так. Спасибо, — ответил я и бросился к Волге. По дороге оглянулся — Чайкина застыла, пораженная догадкой: тропинку, по которой я побежал, знали только жившие здесь мальчишки.
Вот он, родной берег моей любимой реки! Разморенная жарой, ведет Волга мудрый вечный разговор с опаленными берегами, медленно перекатывая камешки.
На мгновение все, чем жил последние три года, ушло от меня. Были только Волга и я. Она неудержимо манила к себе: «Бултыхнись в чем есть, захлебнись счастьем беспечности, речного раздолья!»
Да, но где же отец с матерью?
Бегу вдоль берега вверх по Волге. Там речушка Дарма — обычно в ней мы ловили рыбу.
Так и есть: впереди наша лодка. Отец на веслах, мать — на корме, правит. Кричу, чтобы пристали к берегу.
Услышали меня, приблизились чуть:
А вас далеко подвезти?
У меня комок в горле застрял, не могу больше слова вымолвить. Не узнали меня. Видимо, война наложила свою печать и на внешность.
Материнское сердце чуткое. Лодка вдруг резко развернулась носом к берегу.
— Греби скорее, отец, это наш Коля! — донесся ее вскрик.
Я буквально на руках перенес мать из лодки на берег — какая же она маленькая, худенькая. Помог сойти на берег отцу — тоже незабываемое ощущение. Трудно им жилось. Или, может быть, это я вырос? Скорее всего, и то и другое.
Слезы, объятия, опять слезы. Я, как мог, успокоил родителей, снова усадил их в лодку, сам сел за весла, и мы направились домой. Очень хотелось половить рыбу, но разве до этого сейчас!
Дома отец и мать не знали куда меня усадить, чем угостить. А я — дело молодое, — осмотревшись, освоившись, стал рваться на Волгу.
Быстренько переодевшись, я снова, как мне казалось, превратился в прежнего мальчишку.
Отец молча наблюдал за мной. Потом подошел, ощупал мои руки, ноги.
— Ты в самом деле невредим?
— Ни одной царапины, батя!
— А как же домой попал? — Я заметил, как посерьезнели его глаза.
— В краткосрочный отпуск, — слукавил я, — на полтора дня.
— За что?
— За пять сбитых фашистов.
— Коля, это правда?
— Это, батя, правда.
— Ну, спасибо тебе, сынок, обрадовал, — снова обнял меня отец. — А теперь иди искупайся в Волге, чтоб счастье тебе не изменяло.
Поцеловав отца, мать, я выскочил на улицу и снова наткнулся на спешившую к нам соседку Чайкину.
— Колька, бесенок, что ты сразу не признался, в военном совсем чужой. Скажи хоть, как в края наши попал? Моих двое воюют, а вот ни один не заглянул.
— Да и я случайно попал домой. Завтра уезжаю.
— Как это «случайно»? — округлились соседкины глаза. — Ты ведь не первый приезжаешь, только те были калеки или все в наградах. А у тебя, смотрю, ни того, ни другого, парень кровь с молоком — и случайно.
— Ну, не совсем случайно, еду за новым самолетом, крюк сделал.
— Так что ж ты сразу не сказал, это совсем другое дело. Ну, иди, иди к дружкам. Жаль, Женьки нет.