Я передержал истребитель вверх колесами, и мотор заглох. Меня сразу понесло вниз. Пара Ме-109 тут же устремилась за мной. Валька отбивает их.
Пытаюсь запустить мотор — ничего не выходит. Немцы сообразили, что к чему, увязались за нами целой вереницей. Бедный Валька, как он управится с этой черной стаей?
А мне что делать? Высота немного более тысячи метров. Так можно и в землю врезаться. Осматриваю местность — ничего подходящего для посадки, да и не дадут «фрицы» произвести ее. Пожалуй, надо прыгать с парашютом. Рассчитать так, чтобы как можно меньше под куполом болтаться, иначе в воздухе расстреляют, и прыгать. Но затягивать чересчур нельзя: можно не успеть.
Откидываю фонарь. Расстегиваю привязные ремни. Освобождаю ноги из педалей. Приподнимаюсь в кабине и тут начинаю ощущать какую-то необычную легкость. В чем дело? В следующую долю секунды весь содрогаюсь, вспомнив, что парашют-то в спешке не пристегнул. Затрясшимися руками пытаюсь затолкнуть свое тело обратно в кабину. Это не так просто: сильный отсос воздуха так и стремится меня вытянуть.
Ценой огромных усилий втиснулся в кабину. Беру управление, уменьшаю угол снижения. Земля уже рядом. Вокруг меня шнуры эрликонов. Прицельный огонь вести «мессам» не дает Шевырин, сражается, как лев.
Что делать? Садиться? Не дадут, сожгут.
Эх, завести бы мотор!
Зная, что чудес на свете не бывает, я на это уже не надеялся. И все же попытался альвеером подкачать бензин, и чудо свершилось: мотор заработал.
Ну, гады, теперь держитесь! Жмусь к земле, разгоняю скорость, резко перевожу машину на гору. «Фрицы», считавшие меня своей добычей, испуганно шарахаются в стороны. Валька быстро пристраивается ко мне. Набираем высоту, занимаем выгодную позицию.
— Атакуем! — передаю ведомому.
Вырвавшись из беды, я со всей накопившейся во мне злостью всадил в первого попавшегося в прицел стервятника смертоносную пушечную очередь. Он вздыбился, как остановленный на полном скаку конь, вошел в штопор и больше из него не вышел.
В сторонке как-то странно «заковылял» второй «мессер»: его подбил Шевырин.
О случившемся со мной в том воздушном бою многие, с кем мы вместе служили, узнают, лишь прочитав эти строки. Известно, самыми тяжелыми переживаниями люди делятся неохотно. Я тогда еще раз заглянул смерти в глаза.
…Небо над Курском, Белгородом, Харьковом, Изюмом, Барвенковом было ареной напряженнейших кровопролитных воздушных схваток. Враг не мог примириться с поражением на Курской дуге, надеясь справиться и вернуть утраченные им позиции. Наша задача же состояла в том, чтобы не дать ему опомниться, бить в хвост и в гриву, огнем и мечом гнать с нашей земли.
5 августа в столице нашей Родины Москве был дан первый в истории минувшей войны салют в честь освобождения Орла и Белгорода, успешного завершения операции на Курской дуге. С того дня салюты в ознаменование побед Красной Армии стали традиционными.
Никому из нас не довелось видеть и слышать первый салют. Но сообщение о нем вызвало в нашей среде всеобщее ликование.
— Понял, Скоморох, как Москва нас благодарит, — сказал мне при встрече Володя Евтодиенко.
— Да, салют — это здорово, — ответил я. — Весь мир его видит.
Не думал я тогда, что это будет мой последний разговор с моим первым боевым учителем.
Прошло еще несколько дней бесконечных вылетов и боев, лишивших нас возможности встречаться, а на шестой Володя сложил крылья, совсем немного не дойдя до своего дома в Ворошиловграде.
У меня на сердце как будто рана открылась: такими мучительными были мои переживания. А еще через неделю — новый удар: не вернулся из полета Сережа Шахбазян. Потом удар за ударом: 22 августа потеряли Ваню Григорьева, 24-го — Ваню Алимова.
Август вошел в жизнь полка месяцем невосполнимых потерь. Война безжалостно, немилосердно вырывала из наших рядов лучших воздушных бойцов. Она делала свое черное дело, требуя крови за каждый успех, каждую победу.
Непроходящая горечь поселилась в моей душе. Да и не только в моей. Сколько прекрасных людей уже ушло от нас… И кто знает, сколько еще верст отмерено военной службой и тебе…
Прибыли свежие газеты. Мы жадно набросились на них: что там нового, куда войска наши продвинулись?
— Ура! — восклицает Шевырин. — Скоро будет взят Харьков!
Я выхватил у него газету, стал читать. Мы все знали, что Харькову не совсем везло: его уже один раз освобождали. Хотелось знать, как будут обстоять дела сейчас. Судя по всему, теперь все будет по-иному.
Читая о событиях на подступах к Харькову, я никак не предполагал, что они прямым образом коснутся и меня. Но это произошло буквально в следующую секунду.
Ко мне подлетел запыхавшийся посыльный:
— Товарищ старший сержант, вас срочно вызывают в штаб!
«Неужели придумали еще какую-нибудь командировку? Нет уж, дудки, на этот раз не сдамся», — решаю про себя, следуя за посыльным.
Я не ошибся: мне действительно приказали быть готовым отправиться к новому месту. Но на этот раз не в тыл, а на самый передний край, под Харьков. И не одному — во главе эскадрильи.
— А что случилось с Устиновым? — спросил я удивленно.
— Заболел. Его будем госпитализировать. Будете временно вместо него, — сказал майор Мелентьев.
— Такое доверие для меня лестно, но справлюсь ли я?
— Мне в свое время говорили, и я тебе повторю: не святые горшки обжигают. Идите готовьтесь, завтра перебазируетесь на новый аэродром, будете взаимодействовать с 31-м истребительным полком, которым командует сейчас Онуфриенко.
— Онуфриенко?! — невольно вырвалось у меня, но, тут же смекнув, что мой восторг может уязвить Мелентьева, я сбавил свой тон до обычного:
— Мне еще ни разу не приходилось организовывать взаимодействие, как бы не наломать дров.
— Не наломаешь: Онуфриенко — опытный командир, поможет.
На этот раз я не шел из штаба, летел. Еще бы: снова встречусь с Онуфриенко! Пусть даже не на земле, а в воздухе, лишь бы побывать рядом с человеком, ставшим для меня «крестным отцом».
Не знал я тогда еще, что Григорий Денисович был отцом для всего полка. И в воздухе, и на земле его иначе и не называли, как «отец Онуфрий»…
Эскадрильей приземлились на полевом аэродроме между Купянском и Чугуевом. Отсюда стали летать на прикрытие наших войск, сражавшихся за освобождение Харькова. Нам предписывалось любой ценой срывать налеты вражеской авиации.
Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов и другие летчики эскадрильи буквально не покидали кабин истребителей. Возвращались на дозаправку горючим, пополнение боеприпасами, и снова — взлет.
Мне же впервые довелось столкнуться со всем многообразием командирских забот. Их круг оказался гораздо шире, чем можно было предполагать: от устройства ночлега до организации воздушного боя. Помимо этого на мои плечи легла вся партийно-политическая работа: парторг эскадрильи временно отсутствовал.
Впервые я попробовал командирского хлеба и понял, что он далеко не сладок. Особенно на войне, где любая твоя ошибка, оплошность оборачивается неоправданными жертвами. А у меня к тому времени уже складывалось твердое убеждение в том, что таких жертв не должно быть, их надо избегать, упреждать. Ну как объяснишь гибель Льва Шеманчика, уклонившегося на разбеге и столкнувшегося с другим самолетом? Тем, что не сработали тормоза? Но ведь они-то отказали по чьей-то вине? Значит, будь этот кто-то более внимателен, ничего подобного не произошло бы…
В авиации, как нигде, многое зависит от добропорядочности, добросовестности людей. Люди — вот источник всех успехов и всех неприятностей. Следовательно, чтобы умножались успехи, изживались неприятности, надо работать с людьми. Всегда и везде, постоянно и непрерывно.
К таким выводам приводил меня мой небогатый командирский опыт. Время подтвердит, что они были правильными.