Дальше шел рассказ о том, как расстелили ковер, как повалили на него Василько, как положили на него доски и сели на них, чтоб он не сопротивлялся, и как люди Святополка ослепили его.
Слушать об этом было невыносимо страшно, и Феня сказала бабке, что не надо рассказывать хлопчику эту сказку, а сама утерла глаза и добавила:
— Что делали, злодеи!
Но Фенина бабка не согласилась и со свойственной ей скупостью на слова сказала только:
— Пусть знает.
В этой давней истории, где столько зла и жестокости, были и слова о доброте людской, словно согретые светом маленьких восковых свечек, горевших тогда в деревянных и каменных храмах. В городке Звиждень, которого теперь, может, и нет на свете, княжьи слуги отдали какой-то попадье постирать окровавленную рубаху Василька. Она вымыла ее, надела на Василька и при этом молча плакала и гладила его. Было утро. Воз с Васильком стоял на дороге под тенью дуба. Позднее осеннее солнце освещало его и полянку в белых цветах крапивы. Женщина убрала волосы со лба Василька, и он при этом сказал:
— А я хотел в этой кровавой рубахе стать перед Господом.
Слушать всю эту историю, в конце которой Василько возносится на небо и его причисляют к сонму святых, можно было только молча и с невольным трепетом. Это была печальная история о человеческих страданиях и злодействе, случившаяся почти тысячу лет назад. Я потом узнавал ее и в исторических хрониках Шекспира, и в «Макбете», да и во многом другом, что и до сих пор отравляет жизнь на земле.
Это была первая ставшая мне известной легенда о страхе, подозрительности и коварстве и в то же время, как ни странно, о доброте людей, чьи имена чаще всего остаются неизвестными.
Лирник
Под стенами лавры я встретил однажды лирника. Он был, как мне теперь припоминается, совсем молодой и зорко смотрел на мир одним голубым глазом (другой закрывало бельмо). Он был в рваных пыльных сапогах, в шароварах с напуском, в белой рубахе с шитьем на груди и выцветшем рыжем пиджачишке. На плече висела холщовая сума.
В длинное и жаркое утро он играл и пел у храма, устал. Темное лицо его лоснилось от пота. Выбрав старую одичавшую яблоню на склоне холма, он осторожно положил лиру, снял с плеча суму, достал из нее полкаравая хлеба, ломоть сала, круто посыпанного солью, и два яичка. Все это он разложил на суровом рушнике, отрезал хлеба и сала и осторожно принялся за еду.
Я лежал неподалеку в траве, смотрел на лирника, на его руки, на его лиру. В этом месте я условился встретиться со своим другом, учеником третьего класса Колькой Боженкой, но его, очевидно, отвлекли дела, а я, позабыв о Кольке, так уставился на лирника, что он издали крикнул:
— Эй, хлопчик, хочешь шматок сала?
Я не заставил просить себя дважды. Сало чуть припахивало дымом, и даже теперь я не забыл его вкус. Из вежливости я ел очень медленно, и лирник ел тоже медленно, потому что был чем-то озабочен и оглядывался. Неожиданно по лицу его, как свет, скользнула улыбка, и оно вдруг стало красивым и веселым.
От голубой стены лавры по густой траве спускалась к нам девушка в синей юбке и белой рубахе; ослепительно белый платок, завязанный под подбородком, прятал ее черные волосы. Она глянула на лирника, села рядом и спрятала под юбку босые маленькие ноги.
— А мы уж ждали, ждали, аж заждались вашу милость, — сказала она мягко и шутливо. — Все ходите по базарам, народу спиваете, про нас забываете?
— Да не забываю, Марыся, убей меня бог! Время такое, — сказал лирник. — Хочешь яичко?
— Спасибо, сыта я, — ответила Марыся, глядя лирнику в улыбающееся лицо. — Пойдешь до нас?
— Пойду. Вот только отдохну чуток.
— Посидим, если поснедал. Спой для меня. Всем ведь поешь, теперь для меня спой.
Девушка искоса с торжеством посмотрела на лирника.
— Твой хлопчик?
— Нет, тутошний, — сказал лирник. — Хлопчик ничего себе. Сала еще хочешь?
— Спасибо, — сказал я.
Девушка взяла лиру и положила на колени лирнику. Он отодвинул хлеб и сало, прикрыл половиной рушника, провел рукой по струнам, и лира загудела глухо, будто издалека, а лирник задумался, что-то вспоминая. По лицу его пробежала тень. Он попробовал одну струну, другую; легкий разноголосый струнный звон пронесся над холмами и слился с густым звоном пчел, потом осилил его.
Лирник посмотрел на Днепр голубым глазом, в чертах его появилась суровая строгость, и он заговорил нараспев, глухо и грустно: