Старый Явор, переодев летчиков в ботинки, штаны и рубахи, в шапки с ослепительными козырьками, сидел на приступочке и любовался.
Летчики жмурились от яркого света после бессонной ночи в погребе и с любопытством поглядывали друг на друга.
Юлька носилась, по собственным словам, як скаженная.
— Ось яки гарнесенькие у нас батраки, дидуся! — кокетливо повторяла Юлька, не сводя глаз с курчавой белокурой головы Ивашенко.
Бабця Юстина испекла блинов на кислом молоке, подала картошки с простоквашей. Она молчала, и лицо ее едва выглядывало из глухо повязанного платка.
Юлька все подкладывала и подливала и носилась вокруг стола, будто ветер. Глаза у нее горели. Вот ведь какое привалило ей счастье.
— Пийдем, Алексей Григорьевич, скотине сена задать, — говорит она и прижимается грудью к плечу Ивашенко, сидящего робко за столом. Под скамьей у его ног лежит Муха.
Юлька заводит его в сарай к скотине и взволнованно шепчет:
— Вы до пани Зоси не ходите: она с немцами гуляла. В костеле мувили. Вы лучше идите до столяра Ганьского, разыщите его на Краковской, семь. Он двух беглых русских девушек из неметчины сховал и вашим переправил. Он вас жалеет. — Юлька все это шепчет быстро-быстро, глаза ее так и сверкают.
— Вы летчики? — шепотом спрашивает Юлька. — Вы еще прилетайте до нас, як война скинчится! Дидуся говорит, что теперь швидко.
Юлька осторожно кладет руки на плечи Алексею Григорьевичу и становится для этого на кончики пальцев, темных от загара еще с прошлого лета.
— Я, как вас увидела, сразу залюбила. Я з вами куда желаете пойду, — жалобно от стыда и смущения говорит Юлька, — хоть в кониц свиту!
Ивашенко поражен и ему хочется сказать доброе и хорошее слово этой дикой Юльке.
— Кончится война, приеду к тебе, Юлька, — и ему кажется, что он обязательно так сделает, но, чувствуя на плечах маленькие загорелые руки Юльки, он соображает, что вряд ли еще раз посчастливится ему попасть в эти польские глухие леса, даже если он довоюет.
Юлька сняла с пальца тонкое оловянное колечко, первое колечко — подарок матери.
— У тебя нет перстёнка? Возьми, дарю. А теперь кинь его у крыницю, — шепнула она.
Ивашенко подошел к колодцу посреди двора, красовавшемуся воротом, железной цепью и ведром. Из колодца тянуло свежестью. В нем еще купался месяц.
Ивашенко наклонился и бросил кольцо.
Даже круги едва скользнули по тихой воде. Только месяц скривился на мгновение, задрожал и снова замер.
— Ось, — сказала Юлька удовлетворенно, — теперь ты виртаешься за ним.
— А может, и правда вернусь, Юлька?
Муха теребит Ивашенко за штаны.
— Брысь видсиля, чтоб тебя разорвало! — шепчет Юлька.
Муха, устыдившись, отбегает в сторонку.
До городка они шли втроем. В городе они решили зайти в кофейню пани Зоси и к столяру Ганьскому.
— Давайте я пойду к Ганьскому, — сказал Морозов, — стрелок парень тонкий, Юльку он покорил, но тут дело серьезное. Либо ты иди, либо я.
— Иди, если хочешь, — сказал Борисов, — а мы в кофейню. Встретимся на городском бульваре, в три часа.
Пани Зося, нажав крючок сифона, наполняет лимонадом бокал и улыбается хозяйской улыбочкой. Но улыбка ее сегодня безразлична господину в тирольской шапочке с куриным пером за ленточкой. Он проглотил лимонад и торопливо отправился по своим невеселым делам.
На пустом рынке какая-то хуторянка в платке продавала десяток пучков малиновой редиски, а другая скучала над бидонами с молоком в ожидании покупателя. Тут же вертелось несколько городских собак вокруг маленькой суки. Какая-то глупая женщина с рыбьим лицом, как ничего не ведавшая о происходившем в мире, безмятежно ждала покупателей у первых белоснежных нарциссов с золотым сердечком.
У каждого второго дома стояла то повозка с лошадьми, то грузовик, а то и легковая машина. Уезжали немцы. Еще не слышалось артиллерийской стрельбы. Еще над городом стояла утренняя тишина, но за дальними лесами и озерами уже громыхало и посверкивало ночами. Это не были жаркие воробьиные ночи, еще не пришло время для летних гроз.