А на земле шла своя бессмертная жизнь, хотя то тут, то там, и особенно на дороге, лежали мертвецы в своих солдатских и офицерских мундирчиках.
Ивашенко настороженно прислушивался среди весенней тишины к звукам жизни: шмель кружил и жужжал над их ивовым кустом, пролетела маленькая перламутровая бабочка и опустилась на желтый цветок одуванчика. И смолкнувшие во время бомбежки птицы снова запели. Где-то рядом трещали скворцы, подражая звукам разрывов, которые они только что слышали. Ивашенко не понимал этого и удивлялся резкости и странности птичьей песни.
На закате Ивашенко и Борисов осторожно проскользнули в ворота. Все двери были настежь. В комнатах и залах ветер, врываясь в разбитые окна, гнал мусор, ворохи грязной бумаги. Как свеча, горел какой-то деревянный домишко и освещал двор замка. Напрасно было искать Морозова, но они всё же искали его. Исходили все лестницы, забирались в подвалы. Муха трусила за ними. Они прошли мимо сарая, где ждал смерти Морозов, и мимо старого дуба, на который он смотрел. В подвале они нашли консервированные бобы и белое венгерское вино.
Огонь жадно искал пищу и не находил ее. Мертвым и ушедшим навсегда веяло от тленья, дыма, пыли, камня, и хотя повсюду валялись рации, провода, патроны, — камень и железо казались древними и бесполезными для человека, как остановившиеся на одной из башен часы.
Они вышли из крепости. Борисов достал третью папиросу, предназначавшуюся Морозову, и раскурил ее с Ивашенко.
На другой день их подобрал в лесу отряд разведчиков.
Они оказались в тепле, под крышей придорожного хуторка, где стояла часть артиллерийского снабжения. Под деревьями отдыхали тяжелые грузовые машины. Во дворе у походной кухни раздавали обед. У сарая солдат в белой куртке доил черную корову.
— Стой, дура иностранная, — ворчал он на корову, не хотевшую стоять спокойно.
Когда привели Борисова и Ивашенко, командир подразделения, низенького роста черномазый офицер с рябым лицом, сидел в гостиной дома, где все осталось на старых местах, и рассматривал хозяйский семейный альбом с деревянными торжественными лицами, от которых веяло безграничной тупостью.
Узнав, что эти парни — морские летчики, он обрадовался гостям. Потребовал обед, приказал ординарцу принести водки.
Они выпили за Морозова, и у не умевшего пить Ивашенко от жалости и от всего, что он пережил за эти дни, покатились слезы.
— Ну, чего ревешь, парень, — сказал офицер. — Жив, здоров, и войне конец. Дам вам легковую, добирайтесь восвояси. Отдохните, и домой.
Они слушали победные последние известия. И музыка родной речи, и спокойный серебряный звон позывных, и бархат голоса Левитана — все возвращало к жизни. Потом, счастливые, измученные, они легли на двух коротеньких полудетских постелях в комнате под крышей. Здесь жили хозяйские дочки. У дверей стоял открытый шкаф. Когда в разбитое окно задувал ветер, в нем шевелились девичьи платья. На полочках у стола стояли книги, непонятные, как чужая жизнь. Перед тем как лечь, Борисов рассеянно полистал одну, другую и равнодушно отложил. В чернильнице, изображавшей лебедя, еще не высохли чернила.
«Написать Вере?» — подумал Борисов. Но он едва стоял на ногах. Он лег на свежую постель. Он хотел уснуть и, вероятно, уснул бы, если бы не томила огненная, обжигающая мысль о Морозове.
Ивашенко спал, как дитя, а Борисов думал дружбе, об этой самой прекрасной и светлой силе на свете. О великой правде справедливости, о конце войны. Он так тянулся к нему, как только может тянуться человек. Он думал о том, как много после конца войны будет в мире прекрасного, — трудно понять и представить. «Морозов! Колька, Булочка!» — повторял он сквозь сон, пытавшийся его оглушить. «Был бы ты живой, мы бы полетали и на гражданке». И он вдруг вспомнил запах персиков и абрикосов в самолете, о котором говорил с Морозовым.
Морозов вернулся в полк за день до возвращения своего экипажа.
Было раннее утро, море катило крутую зеленую волну. Совсем распустилась листва, и в ней шумели и возились птицы, и летние домики, похожие на жилища бабочек, спали под трепещущими каштанами. Все было полно морского ветра, жизни; во всем чувствовались ее силы и прелесть. Она все побеждала, она была в нем. Он был жив и ощущал теплоту и свежесть утра.
Командир полка вышел навстречу из штаба. Они обнялись, и Морозов снова увидел, как улыбается этот хмурый сухой человек.
— Живой? Молодец!
— Живой, товарищ подполковник!..