В тот день он увидал ее еще раз. С полотенцем через плечо она стояла у окна. Был вечер, в комнате горел свет, и ее фигура вырисовывалась черной тенью в освещенном прямоугольнике.
Через несколько дней он пришел к мысли, что привычки и жизнь этой девушки ему так же хорошо известны, как и его собственные. Он знал, когда она выходит из дому, и поджидал ее. Но так как она выходила с велосипедом, ему оставалось только смотреть ей вслед. Ослепительная на солнце, она сворачивала за угол, и веселый собачий лай догонял ее.
Постепенно девушка вытеснила из его сердца и Зефхен и контрабандистку. В ней была привлекательность, присущая только ей. Он полюбил и то, как девушка, склонившись, читала, как встряхивала головой, как, закинув обе руки, поправляла волосы. Он не слышал ее голоса, но иногда ему казалось, что она напевает у окна, глядя куда-то далеко поверх деревьев и крыш.
Одиночество, в котором она жила, внушало ему неосновательную, но увлекавшую его мысль о том, что лишь он один — свидетель ее повседневной жизни. Ее одиночество все сильнее привязывало его к ней. Казалось, оно давало ему какие-то права на ее жизнь. Комната занимала его теперь лишь как отражение девушки, как порядок приятной ей жизни.
Как содержание прочитанной и понятой книги становится нашим собственным открытием о том, что рассказал писатель, так комната и девушка, открытые им, расширили замкнутый круг его жизни, в которой переплелось содержание детских игр и трудных книг.
Он не представлял себе иной жизни, кроме жизни своей квартиры, неподвижной, будто маленькое озеро в лесной глуши.
Все могло измениться и менялось, — не менялись только люди в этой квартире: и старуха кухарка, и старик отец (мать умерла), постоянно занятый историей частного и общественного права от Адама до наших дней. Отец был строг, спокоен, перешел на пенсию. Когда в мире что-то произошло и пенсию перестали платить, он обратился к своим скудным сбережениям. Потом еще что-то изменилось в мире, и на стол старуха-кухарка стала подавать всякую чепуху, вроде зажаренных селедок или паштета из картофельной шелухи. И когда старик однажды попытался заметить, что подобный стол не соответствует даже тем минимальным нормам, которые, согласно кодексу Юстиниана, устанавливались для прокормления плененных рабов, старуха заметила, что и за это следует ее поблагодарить, ибо жареные селедки и шелуха тоже не валяются на улице.
В школу он не ходил. Он предпочитал сдавать экстерном и чаще посещал ее для выполнения разных мелких дел, вроде пополнения запасов каштанов для вырезывания, чем для занятий.
Он любил каштаны и чтение. Мир его составляли книги в той мере, в какой они могут составлять мир человека четырнадцати лет, поглотив все его помыслы и представления.
Он жил в дружбе со скучнейшими Юстием и Пуфендорфом на полках отца, которые нравились ему желтоватыми тиснеными переплетами, виньетками и печатью. Классическая литература в этом доме считалась единственно полезным чтением для мальчика его лет. И действительно, его познания о давно прошедшей жизни были значительно богаче и разнообразнее, чем о настоящей.
Не следует думать, будто он не замечал происходящего вокруг. Нет, он видел все, но чаще с внешней стороны. Одна и та же гильза от пули может рассказать о гражданской войне и послужить для наблюдения над красочностью сочетания зеленой травы и желтой меди.
Он отмечал внешние изменения, а внутренняя суть, в которой никто не помог ему разобраться, проходила мимо. Она проходила мимо неясным фоном, не имеющим прямого отношения к его внутренней жизни. И, как нередко бывает, он жил в это время интересами, бесконечно далекими всему, что его окружало за пределами домика улитки.
В тот год он увлекался Гофманом. Мечтания ленивых студентов и судьбы бедных девушек, окруженные чудесами и легкой иронией, которую он улавливал не понимая, составляли содержание его переживаний и размышлений.
Вероятно, он был бы рад украсить девушку из соседнего дома тенями и светом манеры Калло — любимого художника Гофмана, если бы она не казалась такой же далекой от причудливого мира Калло и Гофмана, как и от рыжей Зефхен, как от девушки из Тамани. В ней слишком бросались в глаза чудесное здоровье и естественность. Все таинственное было чуждо ее облику, несмотря на периодические исчезновения на два-три дня из комнаты. В комнате на окне теперь почти всегда стояли зеленые ветки или цветы в довольно неуклюжей кастрюльке с уродливой длинной ручкой.
Девушка читала, изредка шила, писала что-то, вероятно письма, играла с кошкой, которая однажды по карнизу забралась к ней в окно. Спокойствие и красивая простота этой жизни дополнялись, вероятно, очень веселыми прогулками на велосипеде.