Приятель сказал, что отличный, честный, но вот занимается политикой.
— Меня это не касается, — коротко ответил Геннадий Иванович и отвез приятеля прямехонько к себе в лес. Стали они там жить да поживать, ходить на охоту. Не шумели. Но об этом пронюхала полиция и захватила гостя.
Геннадия Ивановича судили как «соумышленника» и выслали. И больше я никогда с ним не встречался. Но вспоминал долго. Я все видел, как он ходит по лесу с ружьем по дремучим тропкам, рядом его рыжая собака, и они ищут, ищут Справедливость.
Был еще один своеобразный человек, появившийся в доме моего отца и исчезнувший потом.
Трудно сказать, откуда в те времена приходили люди и почему приживались в нашем доме. Наверное, им было легко и спокойно за вечерней чайной студенческой колбасой и украинскими бубликами. Мать немного стеснялась этой простонародной еды, но уступала просьбам отца и гостей. Я забыл имя и отчество человека, которого у нас прозвали «Дяденька скучно». И это прозвище так укрепилось за ним, что у нас в доме никто иначе его не называл.
Был он веселым, стремительным человеком, крепко сколоченным, немного франтоватым. Франтоватость его особенно примечалась среди лесных инженеров, людей, любивших удобную одежду, которой не страшен ни дождь, ни ветер, ни снег.
Он выпивал лишнее, и мать, с какой-то особенной улыбкой, в наказание отбирала у него рюмку. Подчинялся он с грустью и только настойчиво старался поцеловать руку Фене, на что Феня, вся красная, говорила ему:
— А идыть вы к богу. Присталы як той репьяк!
Мне казалось, что Феня слишком сердито запрещает гостю целовать ее «сахарные пальчики», как говорил гость.
Мать в такие минуты мягко клала ему руку на плечо и загадочно говорила:
— Ну не дурите, прошу вас.
Забот и дел у этого человека было так много, что он давно потерял им счет. Он чем-то занимался на одном и на другом заводе, разъезжал, советовал, писал какие-то объяснительные записки, подавал всевозможные прошения по разным поводам, писал в газеты по хозяйственным и экономическим вопросам. А в гостях, долго и оживленно развивая какую-то мысль, он вдруг сникал, в глазах его появлялось выражение не то удивления, не то тоски, и он, словно доверяя собеседнику тайну, касающуюся как будто только его, вдруг говорил:
— Скучно, знаете ли, коллега!
Случалось это с ним, когда у него отбирали рюмку. А иногда и просто остановится у окна, выглянет в вечерний сумрак и вдруг протянет свое «скучно».
«Отчего ему скучно?» — думал я.
Иногда «Дяденька скучно» появлялся, когда отец уезжал в лес, молчаливо и хмуро пил чай. А мать, сидя у самовара, лениво говорила о чем-то неинтересном — что вот погоды не было, а теперь распогодилось, что на прошлой неделе давали «Фауста» и просто нельзя было слушать — так фальшивила Маргарита — и поводила на гостя большими непонятными глазами, словно ожидая чего-то.
Гость, отпив чаю, целовал, низко склонившись, руку матери и уезжал.
А Феня уж тут как тут, шепчет:
— Аж огнем полыхает, — и смеется.
Я не знал, что́ Феня имела в виду. И мать, видимо, тоже сомневалась и говорила:
— Ты так думаешь?
У нас в столовой по вечерам «полыхало» волненье. Оно струилось вокруг матери, как воздух дышит и движется вокруг огня. Особенно ярко оно вдруг загоралось и заполняло столовую, когда приезжал Владимир Игнатьевич, настроенный шутить. А это настроение у него появлялось, когда он сердился. Казалось, он раздражен на все на свете. Владимир Игнатьевич в это время много работал в госпитале. Войны еще не было. Но о том, что она предстоит, разговаривали.
Владимир Игнатьевич как-то странно сердился.
— Что меня раздражает, — говорил он матери, — это то, что вам, дорогая моя, ни до чего нет дела.
В его словах не было последовательности, потому что он тут же просил прощения, ссылаясь на усталость.
— Почему это вас раздражает, милый Владимир Игнатьевич? — спрашивала мать и, вне всякой связи со словами, незаметно улыбалась. — Я ведь не сегодня-завтра уезжаю и очень хотела бы, чтобы обошлось без войны. Лучше всего об этом не думать.
— Ну что нам делать с такими красивыми женщинами! — с возмущением говорил доктор, вскакивал, закидывал руки за спину и делал несколько стремительных шагов вдоль стола. — Ну скажи, — обращался он к отцу, — ну, что с ними делать?
Отец высовывал нос из-за газеты, в которой он что-то старательно изучал, и отмахивался:
— Ничего не надо с ними делать.
— Убивать! Вот что надо. Чтобы не было таких чудовищно красивых женщин.