— Смотрю я на вас, пацаны, как вы тут маетесь, — сказала широкотелая девушка. — Так и до дому не дойдете. Втонете, як кискы… Вот зварю обид плотогонам, возьму тузика, а вас на буксир, чтобы мамы не плакали…
Мы сердито жевали хлеб с луком. Коля Боженко мрачно молчал, а я сказал, глядя с тоской на приятеля:
— Спасибо вам, тетенька, мы уж сами…
— Еще чего, — сказал Боженко, — чтоб нас бабы на буксир брали! Пожевал? Бери весло.
Мы долго еще мучились, и лодка наша стояла в железно-лиловой воде, когда Боженко вдруг хлопнул себя по лбу.
— Давай грести галсами, — помнишь, как капитан Гаттерас во льдах?
И тут я вспомнил, что если нельзя на парусном судне идти против ветра и течения, то можно лавировать. Только что мы отвергли протянутую руку, добрую и крепкую, хозяйки плотогонов. Теперь оставалось выпутываться самим.
Было уже темно, когда лодочник, равнодушный старик, подхватил багром нашу посудину. Руки наши, стертые, горели и пузырились.
Шагнули мы на мокрые, светившиеся на черной воде доски причала и ничего не сказали друг другу. Мы поднимались по зеленой тропинке в город. Позади, внизу, таяли мутные зыбкие пятна огней на плотах. И вот мы вошли в ночь, освещенную электричеством.
Огни горели под тентами у кофеен. Нам не хотелось ни мороженого, ни конфет, ничего! Нам было сказочно хорошо, потому что под ногами лежала земля, тянулась улица, шли люди.
Вокруг были люди, но в этот час возвращения нас было только двое во всем мире. Только двое! Лодка на черной воде подарила нам деятельную дружбу, веру в себя и высшую полноту счастья.
Но этот же вечер доставил и огорчения, и неприятности, которых я не заслужил.
Феня поджидала меня, и я сначала, в полутьме, ничего не приметил на ее раскрасневшемся от волнения лице. Удивительно, как в добром сердце Фени вмещалось столько гнева и ярости.
— Пришел господин! — сказала Феня.
Летом семнадцатого года в этих словах не было ничего приятного, и Феня вкладывала в них все свое презрение. Подражая матери, она тоже переходила на «вы».
— Где вы шатались, горе мое? — сказала Феня.
Я попытался оправдаться. Я сказал, что с Боженкой ходил на лодке и завозились…
— Завозились? — в негодовании переспросила Феня. — Возитесь як бабы, а у меня должно сердце лопнуть? Выгоню Кольку метлой!
Феня еще долго кричала, что пожалуется отцу, что не останется со мной, что не пустит завтра во двор. Я лег без ужина, хотя Феня попозже, сжалившись, спрашивала за дверью:
— Хочешь молока, горе мое? Хочешь картошки с салом?
Феня, собираясь изгнать моего лучшего друга, в ярости и не ведала, какую несправедливость она готова сотворить.
ЗИМОЙ В ЛЕСУ
Ручей под снегом
С открытием музыки в ту зиму связалась поездка в лес. Появившись наездом и переговорив с Владимиром Игнатьевичем, отец решил взять меня с собой в лесничество.
— Поживем в лесу, интересно и здорово. Книгу возьми, чтобы не скучать.
Я взял все того же «Капитана Гаттераса». И вот мы едем в поезде зимними полями. Захудалый вагон захудалой дороги, третий класс. Под вечер проводник зажег свечи в фонарях.
Я сижу у окна, и в свете месяца снега́ кажутся голубыми. Вокруг разговаривают о войне, и вдруг я начинаю понимать, что не мы побеждаем, как это мне, неизвестно почему, казалось, а нас теснят немцы и нам очень плохо.
Мне становится обидно, я тихонько придвигаюсь к отцу и спрашиваю его, действительно ли это так.
— Так оно и есть, — говорит отец, — этого и следовало ожидать.
Мне непонятно, почему следовало ожидать, что нас побьют. Отец пускается в длинный разговор с солдатом, который возвращается домой при всей своей амуниции. Я со страхом смотрю на бинты на лице солдата и не понимаю разговора, но поезд, и тусклый свет фонарей, и проводник в башлыке, сердитый, седой, и холод в вагоне — все это наполняло тревогой. Под вечер по проходу провели молодого человека в длинном брезентовом пальто. Он был белокур, и как-то странно на его лице торчала золотисто-ржаная бородка. Рукой в дырявой варежке он нес сверток, затянутый ремнем. Его сопровождали полицейские. Они мелькнули в вагоне, потом на перроне мимо окна на станции и исчезли с протяжным паровозным свистком, как будто поезд прощался с арестантом в парусиновом пальто.
Ночью проверяли билеты. Обнаружились безбилетные, но, вопреки правилам, они отказались вылезать. Их поддержали раненые солдаты, вагон зашумел, загудел, и проверяющий отступился. И почему-то все, кто ехал, увидели в этом победу правды над злом, воплощенным в усатом контролере. Небольшое вагонное содружество почувствовало свою общую правоту. «Где ему денег взять, если он из действующей и бумаги потерял?», «Отпустили ему вшей взамен денег», — закричал кто-то. Контролер прощелкнул своей машинкой наши билеты и улизнул в тамбур. А вагон развеселился, несмотря на позднее время, раскричался, распелся.