— Так-то, — сказал Кирилл Егорович, откладывая в сторону тонкие прямые лучинки. — Не знаю, справедливо ли о семидесяти недугах, но добрая дюжина хворостей, особенно в дождливую непогоду, во мне сидит… Ну, давай, что ли, чай пить… Конечно, это не вся древняя наука, — сказал Кирилл Егорович, — в другой раз я тебе расскажу, как Адама и Еву из райского сада изгнали…
Манера Кирилла Егоровича рассказывать покорила меня.
Мы долго пили чай, Кирилл Егорович из жестяной кружки, от которой, по его словам, чай для понимающего человека только приятнее. Потом он вывел меня на крыльцо посмотреть на вечернюю зарю.
По легкому ветреному небу плыли огненные облака; заря растекалась за лесом, он стоял черный, словно сгорел в солнечном огне. Кирилл Егорович смотрел, сняв ушанку, пораженный и обрадованный, улыбался, таинственно поглаживая бороду.
— Ты гляди, гляди, какие крылья выписывает, какое пускает перо! Славная завтра предстоит нам погодка, с добрым морозцем… Глянь-ко, — толкнул он в плечо, — два барана бодаются, вишь как один другого норовит поддеть рогами!
И действительно, в небе бодались два огненных барана, пока ветер не разогнал их.
Кирилл Егорович в своем утлом жилье, в нищете, которая его не особенно огорчала, жил светлой жизнью, общаясь с птицами, с животными, зимним и весенним небом, с лесом и полями, со всей природой, которую он прекрасно понимал. Общение с людьми доставляло ему далеко не столь же высокое удовольствие. Над людьми он подшучивал, сердился на них и жалел их как будто меньше дрозда или Бурана. Бурану он говорил почти нежно, ставя перед ним ведро:
— Подожди здесь, Буранушка, подожди нас. Если хочешь, попей.
Буран поворачивал голову и смотрел на старика понимающим огромным лиловым глазом.
В домике Кирилла Егоровича в благородном обществе дрозда, канарейки и синеокой Машки я учился языку природы.
В ту весну я не остался у лесника и только через два года вместе с отцом снова приехал в Барвинку.
ФЕВРАЛЬ — ОКТЯБРЬ
Лавровый листок
В самом начале 1917 года отца пригласили в губернское управление к секретарю управляющего лесным хозяйством.
Феня сочла приглашение лестным и старательно выгладила отцовский сюртук. Отец захватил и меня с собой, собираясь на обратном пути в книжный магазин.
— Дорогой… — сказал низенького роста лысый чиновник с очками на черном шнурке и серебряным крестиком, привинченным к мундиру, — садитесь. А ты, мальчик, посиди вон за тем столом, можешь посмотреть в альбоме портреты царской фамилии.
Затем чиновник заговорил вполголоса, но я отлично все слышал. Он сказал:
— Дорогой мой… его превосходительство весьма, весьма огорчено вашим молчанием. Вы бываете в Барвинке у лесника, частенько останавливаетесь у него с сыном… Скажи, мальчик, ты жил у тети Малаши?
— Да, — сказал я.
— Вот видите. У вас хороший сын. Говори всегда правду, мальчик, и ты будешь примером для других!.. Как же так? Вы жили у подчиненного вам лица и не заметили, что у него бывают, мягко говоря, весьма нежелательные люди?
— Но позвольте, — сказал отец, — я никогда не интересовался гостями моего лесника. К нему приезжали объездчики — помнится, Семен, вот еще Игнат, такой красивый парень; обоих по здоровью не взяли в армию.
— Ах, оставьте и Семена, и Игната! — сказал чиновник. — Речь идет о сходках, или как их там называют. И у вашего лесника бывали социалисты и эти крайние, большевики. Другие давно знают, а вам, видите ли, неизвестно.
— Прискорбное недоразумение, — развел руками отец еще добродушно, но все более раздражаясь. — При мне, могу твердо сказать, там никого не бывало… Саша, посиди спокойно, пока я объяснюсь… Так вот, не согласитесь ли вы, дорогой друг, что я не состою в сторожах при моем леснике и что я не только не обязан, но и не могу знать, кто посещает моих лесников и лесничих, с кем они играют в карты и так далее. Это, скажем прямо, их частное дело…