— Ах, как нехорошо! — снова сказал он. — Как надоела наша подозрительность. Ну просто слова невозможно сказать с человеком, стакана чаю выпить! А если распили чай, то каковы взгляды имярек? А мы только и разбирали один философский вопрос, кто лучше из болота чирка несет — пойнтер или сеттер — и почем в нынешнее военное время бекасиная дробь в магазине Тюркина «Рыболовство и охота»… Да, ужас, как все нехорошо!
Я уже давно подметил, что отцу многое в наших порядках не нравится. Я отлично знал, что войну мы проиграли и что так и следует нашему бездарному правительству. Я слышал об этом много раз. И это было очень неприятно. Иногда я мечтал о том, что Николай II поручает мне и Коле Боженке вести военную кампанию и как мы с Колей, применив военную хитрость, выигрываем ее. Мы бы ее ни за что не проиграли, или не «продули», как говорит отец. Просто этого не могло бы случиться. И нас с Колей увенчали бы лаврами. Я уже мысленно видел это прекрасное зрелище.
— Папа, — спросил я, когда мы вышли из магазина, — победителей увенчивали лаврами в Капитолии?
— Каких победителей?.. Ах, да, конечно. Сохранились рассказы о триумфах полководцев в Риме. Они ехали на колесницах, а на головы им римлянки надевали лавровые венки.
— А что потом делали с этими венками? — спросил я, предполагая, что их сохранили до нашего времени.
Отец, задумавшись, шел по легкому снежку. Снежок летел, серебрился, его сметали дворники.
— Не надоедай, пожалуйста. Ну, потом они висели в залах и осыпались, эти самые твои венки, как все листья, и римские дворники их выметали или подбирали… ну, и клали, вероятно, в суп, — отец засмеялся.
— Нет, этого не могло быть!
— Почему же? — удивился отец.
— Потому что это были особенные лавры. Как ты не понимаешь! Их нельзя класть в суп.
— Подумаешь, невидаль какая! Не надоедай с твоими лаврами. Чепуха! — сказал отец. — Мне не до лавров.
И тут я увидел, что отец чем-то недоволен и огорчен.
Когда мы вернулись и отец, все еще расстроенный и сердитый, сел к обеденному столу, Феня принесла первое.
Отец разложил на коленях салфетку. Взял разливательную ложку, зачерпнул и налил супу в мою тарелку. И в ней среди риса, как кораблик, поплыл лавровый листок.
— Вот, — сказал отец, — нам при нынешних делах самые подходящие лавры.
— А что, невкусно? — спросила Феня.
— Нет, почему же, только грустно немного, — сказал отец.
«Маленькая польза»
В тот же день случилось еще одно событие.
Раздался звонок. Феня мыла посуду в кухне, отец отворил сам.
Я выглянул. В нашей передней стоял человек, и от его промокшего драпового пальто пахло псиной. Он снял мохнатую шляпу, с нее хлопьями свалился снег. Открылись жидкие слипшиеся волосы золотисто-желтого цыплячьего оттенка.
— Я к вам из… — сказал гость и назвал городок. У него и название было незнакомое. Но я его почему-то сразу увидел. С тихими домиками, костелом, густыми деревьями, теплым облачным небом, где затерялась луна.
— И порученье не совсем обычное, — продолжал гость, — вот эта записочка… Для письма не было ни минуты, и ваша жена просила все передать на словах…
— Боже мой, вы ее видели?! — крикнул отец и стремительно протянул обе руки к гостю. — Давайте ее немедленно сюда, эту самую записку! Скорее…
— Не волнуйтесь, ваша жена жива и здорова, — сказал гость, доставая из жилетного кармана маленький, сложенный в несколько раз голубой листок.
И тут я понял, что речь идет о матери, о ней. О ней, которую я так давно не видел!
Отец развернул листок дрожащими пальцами. В нем было написано:
«Простите меня, прошу вас! Я не знаю, что тебе сказать, как все будет. Смогу ли я скоро вернуться? И надо ли возвращаться?
Поцелуй Сашеньку. Как вы там живете? Хотелось бы увидеть хоть одним глазком.
Надеюсь, все будет хорошо.
Помоги, пожалуйста, подателю записки».
— Она потеряла разум! Окончательно и навсегда! — с грустью сказал отец, кидая на стол листок, исписанный знакомым ласковым почерком. На глазах его показались слезы. — Чудовищно! Ни строчки за всю войну! И теперь — глупейшая, мучительная записка. Господу богу — и то это невозможно понять!.. Снимите, пожалуйста, пальто, повесьте вон туда и не обращайте на меня внимания… Не удивительно, если я угожу от всех этих историй в сумасшедший дом… Саша, мать просит тебя поцеловать, и это все, что я могу уловить из ее нелепого, мало сказать нелепого — дикого послания… Садитесь, пожалуйста, и позвольте мне прийти в себя. — Отец налил воды из графина и жадно выпил. — Феня, ты посмотри! Нравится? Клянусь, сумбурнее ты никогда не читала…