— Боже ж мий! — завопила Феня. — Цидулька от нашей хозяйки, о, господи! — С трудом ее прочитав и ничего в ней не уразумев, она засуетилась вокруг гостя. — Да сидайте, пожалуйста. Я сейчас вам яишенку… Привезли на рынок лукошко яиц, так я думала, из меня душу вынут…
Феня убежала на кухню. Оттуда послышался грохот, что-то упало на пол. Потом Феня, раскрасневшаяся, вернулась с подносом и чайником.
— Нельзя ли у вас переночевать? — нерешительно спросил гость.
— Ясно ли вам, что вы для меня сделали? Какой же разговор! Ни за что вас не отпущу… Вот и Фенина яичница! Фенечка, нет ли чего-нибудь такого?..
Гость подошел к окну, отодвинул штору и посмотрел на улицу.
За окном мела чистая-пречистая новогодняя метель. Я любил смотреть из тепла на игру ее снежных струй, в ее голубой туманящийся блеск. Но гость только мельком взглянул, сел к столу и пригладил свои подсыхающие летучие золотые волосы.
Отец поджидал его.
— Вы подумайте: столько лет ни строчки, и вдруг весточка, да еще в такое время… Пейте, пожалуйста, рябиновку с чаем… Я не буду долго вас расспрашивать… Спать, наверно, хочется?.. Я вас ни о чем не спрашиваю, ни откуда вы, ни за чем. Только скажите — как она? Как ей живется?
— Простите, — сказал гость простуженным голосом, — не буду вас обманывать. К крайнему сожалению, я очень мало могу рассказать о вашей жене. Я почти не знаком с ней. Знаю только, что она теперь работает или работала актрисой в Варшаве… Совсем на маленьких ролях, но в порядочном, серьезном театре.
— Да что вы говорите?.. — Отец с удивлением пожал плечами и раскинул руки, словно обращал свой вопрос ко всему человечеству. — Саша, ты слышишь? Наша мама стала артисткой!.. У нее, знаете ли, была склонность к домашним спектаклям, шарадам… — Отец расстегнул воротник, словно он душил его, и распустил узел галстука, на лице появилось странное выражение, будто он смотрит в только ему одному зримую жизнь и видит в ней ее, нашу маму, единственную, прекрасную, которая так ласково назвала меня в письме. Я сказал про себя свое имя и представил ее голос. Я стоял у дверей, и внутри у меня где-то там болело. Она жила без нас, она стала артисткой… Это было так странно, как если бы сказали, что она стала цыганкой.
— Папа, когда она приедет? — спросил я совсем тихо, чтобы гость не слышал.
— Когда-нибудь, — рассеянно сказал отец. — Ведь вот приезжают люди.
— Я перешел линию фронта. Для женщины это невозможно. Это слишком опасно.
— Категорически запрещаю ей рисковать! — крикнул отец и постучал указательным пальцем по столу. — Когда увидите, передайте ей непременно.
— Но она и не собиралась, — успокаивая, сказал гость. — По правде, я тоже не предполагал совершить такое путешествие. Должен был поехать совсем другой. Но так случилось. Он много лучше знал вашу жену и мог бы рассказать о ней больше. А я едва знаком и едва успел взять эту записку в последнюю минуту.
— Какая жалость, что поехали вы! — воскликнул отец. — Но это не имеет никакого отношения лично к вам. Даже за то немногое, что вы рассказали, и за эту странную записку я очень вам обязан.
Гость молча ел.
— Снидайте, снидайте яишенку, не смущайтесь, — нараспев приговаривала Феня, не спуская с незнакомого человека широко раскрытых, ошеломленных и восхищенных глаз. — Здесь и постелю вам на диване. В нем только одна пружина, извините, выпирае. Мы туда засунем думочку.
— Оставь пружины, — сказал отец. Он задернул штору у балконной двери.
— Завтра уезжаю в Петроград. Если б вы знали, что сейчас на фронте… — отодвинув тарелку, сказал гость. — Никто не представляет, сколько в стране миллионов дезертиров… Отступают войска, всюду беженцы. На дорогах — повозки, лошади, коровы, женщины с грудными детьми. Грязь, снег. Теплушки с лошадьми и умирающими. Поезда с ранеными. За буханку хлеба вас застрелит какая-нибудь анархиствующая личность, не признающая никаких запретов. А дальше, там, где уже начинается порядок, — на поверхности молчание!.. Но что-то бурлит и кипит в самой глубине и вскоре, наверно, выплеснется кровью на улицу. Городовые еще ходят по своим околоткам. Сабелька на весу, ручка в лайке, и только усы злющие, как у затравленного кота, они нюхом чуют, что не ладно.
Гость произнес этот трагический монолог, и я понял, что он просто думает вслух и от усталости сейчас никого не видит. Но я, видимо, ошибался.