— Мерзавцы и дураки! — возмущался Владимир Игнатьевич. — Отправить бы их на фронт. Разруха. Людям скоро есть нечего. А они охотятся за книгами.
— Что же делать, когда все хорошие книги, если подумать, против них, — сказал отец.
Музыка февраля
Весь январь над нашим домом низко висела черная туча. Отец был молчалив, раздражителен. Но скоро он понял, что попытка властей заняться его персоной весьма запоздала. События развивались с непреодолимой быстротой, и в феврале, вскоре после убийства Распутина, выяснилось, что Николай отрекся от престола.
В феврале новое слово — революция — как чудо вошло в мой мир. Началось что-то невообразимо суматошное, шумное, с музыкой военных оркестров.
В феврале на улицах появился человек неопределенного вида и туманного настроения с красным бантом. Позже его сменил вернувшийся из окопов человек с ружьем. Если не ошибаюсь, в это время в Николаевском саду сбросили с пьедестала памятник Николаю Первому. Он лежал на земле, на самой дороге, рядом со своим мраморным подножием, и никому не было до него дела. Его трудно было увезти, он был слишком тяжел, о нем забыли. Обратив свои чугунные глаза к небесам, он лежал в пыли и прахе.
В эти дни я однажды застал отца у пианино в столовой. Он обычно никогда не играл.
Сгущались весенние сумерки. Отец сидел, склонившись над клавиатурой. Он что-то подбирал одним пальцем, я прислушался. Он подбирал незнакомый мотив, полный веселой и бурной энергии. Потом я слышал этот мотив еще несколько раз. Это была «Марсельеза». Она пыталась утвердиться в феврале и почти так же легко и быстро исчезла из жизни, как все это лето, до осени клокотавшее бравурными и бесполезными военными замыслами, идеями примирения капитала и труда и всеми шумными иллюзиями справедливости, равенства и братства!
— Послушай, Саша: «…Темницы рухнут — и свобода вас примет радостно у входа». Как давно он это писал, и вот теперь сбылось! Правда, прекрасно?.. Иногда думаю, почему я вне этой борьбы? Ведь она справедлива. Так почему же я в стороне? Мне кажется, нельзя заниматься всем. Это как любовь, надо иметь одну любимую, вот как у нас с тобой мама. Революцией надо заниматься, отдавая ей всю жизнь. У меня на всю жизнь — лес. Такие люди, как я, в такие времена отходят в сторону. И ждут, когда им можно будет заняться любимым делом. Надо выбирать, и я давно выбрал. Ты понимаешь, ведь революция — для того, чтоб я лучше занимался лесом. Нет, ты еще ничего не понимаешь…
Душевной борьбы отца я действительно не понимал. Но мне передавалось его волнение.
В день, когда опубликовали манифест об отречении Николая Второго, в доме вспыхнула праздничная суета. Приехал Владимир Игнатьевич и еще в шубе молча расцеловался с отцом.
В буфете разыскали заветную седую бутылку. Отец приберегал ее для особенно торжественного случая, и вот этот случай наступил.
— Триста лет дома Романовых!.. Если бы ты, Саша, учил историю и мог понять, что это значит. Триста лет русского царизма!.. — Голос отца дрожал. — Сегодня начинается новая эра — эра республики! Выпьем, Володя, за нее! Мы, конечно, не будем кричать: «Аристократов на фонари!» Сейчас не восемнадцатое столетье. Мы невиданно много узнали и многому научились…
— Ох, не говори, — возражал Владимир Игнатьевич, — я боюсь, как бы наши аристократы не закричали: «Чернь — на фонари!» Не воображай идиллий.
Отца уносил вихрь мыслей, чувств и надежд.
— Да, наш августейший подал в отставку! На сцене — его величество Народ!
Он налил рюмку и протянул мне.
— А я тебе кое-что покажу, — через неделю сказал отец, торжествуя, и мы пошли по мартовской распутице к книжному магазину. Там в витрине стояла такая же книга, как наша, в парусиновом переплете.
— Надеюсь, теперь ко мне не может быть никаких претензий… Одно тяжело — нет с нами мамы… Теперь ведь все будет по-иному.
Я не сказал ему, как мне больно, что нет мамы, я не хотел даже ему говорить об этом. Я ни с кем не умел об этом говорить.
А февральская пора кипела теплыми метелями и музыкой. По весенней распутице приезжал Владимир Игнатьевич, веселый, и вместе с тем жаловался то на то, то на другое; жизнь была неустроенная, проезжая, как на полустанке. Торопись, вот сейчас отойдет поезд. А куда? Самое важное, что в новое. Какое-то оно еще будет? А хорошо!
Владимир Игнатьевич подарил мне стихи Беранже, сказав, что они революционные и что я это пойму — вот только немного надо подрасти.
Городовые попрятались, и появилась народная милиция в студенческих тужурках, в рабочих ушанках, в солдатских шинелях, с винтовками на ремне.