Странное дело: время словно облагородило эти изделия нехитрого ремесленника. Они стали похожи на камни древности, едва выступившие из-под земли, и надо было бы извлечь их на белый свет, чтобы узнать, что эти картины — не фаюмские портреты, а изделия базарной кисти, созданные незадолго до первой мировой войны. Теперь же никто, наверное, и не знал, что написано на этих стенах.
Когда я в детстве выпачкал руки о черную кошку, из швейцарской под лифтом, который на моей памяти никогда не работал, появилась старая женщина, жившая там, и, посмотрев на мою очищающую работу, сказала:
— А ты, кажется, молодец.
Но сейчас смывать с этих картин следы времени мне уже казалось ненужным.
Я поднялся в лифте — теперь он работал! — на шестой этаж. Дверь моей квартиры была все та же, но и она рассохлась, постарела.
Я позвонил.
Открыла молодая женщина. Она разговаривала по телефону в нашей маленькой передней. У этой женщины не было времени долго со мной объясняться. Она держала трубку и, оторвавшись от разговора, спросила, кого мне надо.
Мне никто не был нужен, я никого не знал теперь в этой квартире. Я сказал, что когда-то, очень давно, жил здесь, что хотел бы взглянуть с балкона вниз.
— Пожалуйста, — немного удивленно сказала женщина.
Я прошел с ней в комнаты. В комнате отца было когда-то больше книг, зато теперь в ней гудел холодильник. У мебели было меньше индивидуальных признаков, которые в детстве делали ее для меня неповторимой. Теперь там стояли стулья, стол под клетчатой скатертью и этажерка с чайной посудой, какие стоят всюду. На столе лежал раскрытый букварь, и от него веяло домашним покоем и миром. Я подумал, что для обладателя этого букваря стол под клетчатой скатертью тоже, наверно, кажется родным и неповторимым.
На балконе, выходившем на улицу, в ящиках росли маргаритки и анютины глазки и стоял детский трехколесный велосипед. С одного балкона открывались каштаны бульвара, а с другого — холмы и старая крепость. Каштаны и холмы были как в детстве.
Воздух детства и юности будит много воспоминаний. По этим холмам правого берега я часто бродил, как только взрослые догадались, что я уже достаточно подрос для того, чтобы получить некоторую свободу.
Особенно запомнились конец весны и начало лета на зеленых приднепровских холмах. Время, когда цветут деревья, когда на холмах среди кустов бузины уже вымахала трава, высокая, до половины моего роста. В раннюю жару она полна летнего шума и толчеи.
Я любил холмы над Днепром у Киево-Печерской лавры, потому что чувствовал величавую мудрость и покой, окружавший эти древние места.
В школьные годы я уже смутно испытывал уважение к древности. Мы проходили в то время в школе Древнюю Русь, и учитель, относившийся тогда, в первые годы революции, с некоторым смущением к своему предмету, говорил об этом времени странной скороговоркой. Ему казалось, что заниматься древностью, когда вершится новая история, скучно.
В конце концов ему настолько надоело рассказывать мальчикам и девочкам о давно минувших днях, что он в один весенний день, полный солнечного огня и света, попрощался с нами и ушел в Красную Армию бить атамана Махно и других атаманов и атаманш. Потом мы узнали, что вражья пуля настигла его в бою.
Мы, школьники, узнали об этом от маленькой русоголовой женщины с мечтательными глазами. Она преподавала у нас в школе физику. Иван Алексеевич ушел от нас весной, а осенью, когда мы пришли в классы, Татьяна Игоревна сказала, что он убит. И это был последний привет нам от него, переданный его невестой (наши девчонки очень быстро разузнали, что Татьяна Игоревна — его невеста). И это человеческое горе, которое она переносила молча, всех нас трогало и волновало, и мы особенно тихо сидели на ее уроках и старались как можно лучше учить физику.
В то время нам казалось, что все, что мы учим, мы учим не для себя, а для учителей. Это странное убеждение разделяли все мои одноклассники, и лучше мы знали предметы учителей, которых любили.
От рассказов Ивана Алексеевича не так много осталось в памяти, но один урок я запомнил навсегда. Однажды он вошел в класс со свертком, положил его на учительский столик и, когда стало совсем тихо, развернул его.
Перед нами лежал почерневший в земле шлем. Он был с сеткой и острым шишаком. Он был разрублен. Меч врезался в него и рассек до половины.
— Когда-то его носил воин, — сказал Иван Алексеевич. — На нем нет золотых украшений, его забрало не покрыто дорогой резьбой. Этот шлем носил простой воин. Он делал доброе дело, защищая свой народ. — Иван Алексеевич подумал, посмотрел в окно… — Наверное, это был храбрый человек. Видите, сколько вмятин на этом шлеме и следов от ударов оружия.