В это время по радио голос командира полка:
— Калугин, ложитесь на обратный! Поздравляю, Борисов!
Значит, попал. Было счастьем услышать поздравление командира, я очень разволновался. Это большое счастье — разбомбить к чертям врага и выполнить задание! Очень большое счастье! И Калугин тоже был счастлив. Я это видел по тому, как он работал, даже по его широкой выносливой спине. Все его движения улыбались. Я передал только:
— Поздравляю, старший лейтенант!
Он ответил:
— Отправил все-таки мост к гитлеровой маме. Целую тебя, старик, тысячу раз.
Мы много раз бомбили этот проклятый мост, по которому немцы возили на Ленинградский фронт солдат, боеприпасы, муку и всю свою музыку. А мост все стоял как заколдованный. Мы только и говорили об этом мосте, фотографировали и бомбили. Задевали его несколько раз, но это были царапины. Мост тянулся тоненькой ниточкой над рекой, и вокруг повсюду торчали зенитки. Мы ненавидели этот мост, он нам снился по ночам. На каждом послеполетном разборе речь заходила и о нем. И вот Калугину и мне удалось опрокинуть его в реку!
За этими мыслями я не заметил по авиагоризонту порядочного крена вправо.
— Калугин, — крикнул я в микрофон, — выровняй, что у тебя?
— Правый мотор не работает, — услышал я ровный и, как всегда, спокойный голос.
Внизу еще стреляли, и рядом с нами то и дело рвались снаряды.
Мы слишком низко шли в тот раз. И, конечно, если бы не трудность обстановки под Ленинградом, не следовало так рисковать. Но в ту зиму это было дело десятое.
Я взглянул на приборы, они регистрировали полет, жили, дышали. Удивительно, что я даже не заметил попадания.
— Товарищ Борисов, — раздался голос Сени Котова в переговорную, — докладываю: честное комсомольское, мы здорово разбомбили мост! Как пить дать разбомбили! Там форменный муравейник, и горит, будто нефть! Черт-те знает, что горит. Вот это сбросили! С орденом вас, товарищ лейтенант!
— Ты лучше за воздухом смотри, — сказал я строго Котову.
Наш Сеня Котов, превосходный стрелок и очень хороший товарищ, не знал, что мы летим на одном моторе.
Калугин большим кругом развернулся на север и пошел, вернее, потянул домой. Скорость снизилась, и нас легко можно было сбить. Но истребителей не было, а от зенитных батарей мы ушли.
Сеня Котов передал через минуту:
— Воздух чистый. Воздух чистый. Что у командира? Почему идем со снижением? Радиостанция в неисправности, попробую восстановить связь. Воздух чистый.
Мы теперь летели, прижимаясь к низким облакам, в полном одиночестве, ориентируясь по линии берега.
Залив лежал огромным снежным полем, и на его ровной голубоватой поверхности виднелись только тени от облаков и временами тень нашего сто пятого.
Как был неприветлив и мрачен в этот час залив!
И вдруг я понял, что все обстоит куда хуже, чем казалось на первый взгляд, что дело не в одном моторе. Еще все выглядело сносно, но я чувствовал, что вдруг все стало очень плохо. Не нравился мне Калугин. Он сидел спокойно, но по одному короткому движению руки у приборов я узнал, что он взволнован до крайности.
Я проверил курс. Мы прошли три четверти пути, нам оставалось каких-нибудь шестьдесят километров. Казалось, скоро дома. И в это время я услышал в трубке глухой голос Калугина:
— Штурман! Маслопровод перебит.
Я взглянул на стрелку. Давление масла катастрофически падало. Если через несколько минут не посадить самолет, мы сгорим.
Я в последний раз отметил на карте наше местоположение.
— Дай координаты, Саша, — услышал я снова напряженно ровный голос Калугина. Собственно, ему не нужны были координаты. Калугин просто хотел, чтобы его подбодрили. Я дал координаты и намеревался сказать, что сядем на лед, но не успел, да и какое это имело значение?
Я вызвал Сеню Котова и передал:
— Идем на вынужденную...
И дальше началось самое страшное. Надо было найти подходящую площадку и сесть почти на виду у противника на лед.
Шел снег, и это могло нас спасти. Теперь нас могла спасти только плохая погода.
Не буду рассказывать, как Вася посадил на одном моторе наш бедный сто пятый на фюзеляж. Мы дали изрядного козла, при этом я сильно разбил голоду и потерял сознание.
Я очнулся на льду. Шел густой снег и с каждой минутой становился гуще.
Все были живы. Сеня возился в самолете: разбивал приборы, ломал мотор. А Вася Калугин, обожавший свой сто пятый, сидел на льду и, почему-то размахивая кулаками в огромных летных перчатках, яростно повторял:
— А все-таки мы его разбомбили к чертовой матери!
— Ну как, жив? — спросил Калугин, когда я открыл глаза.