Брусенцов хотел опять ответить грубостью, но, посмотрев на Сашеньку, передумал.
— Конечно, я верю, что победим. Иначе зачем бы я жил?.. Только до этой победы знаешь как далеко!..
Он говорил, а сам уже машинально проверял, всё ли на нём как следует: застёгнута ли кобура, не съехала ли портупея.
— Из Крыма мы уйдём… Ну, я-то, если тебе интересно, уйду последним… Но это ещё не конец! Пускай комиссарики хозяйничают, пускай доводят Россию до ручки… А доведут — вот тогда мы вернёмся. Только бы нам не потерять себя в каком-нибудь Лондоне или там Лиссабоне… Остаться белой гвардией. Быть, как пули в обойме, — всегда вместе, всегда наготове… Вот во что я верю!
Саша смотрела на него внимательными глазами, но думала про другое. Эти слова, которые раньше были для неё важны и даже необходимы, теперь как-то пролетели мимо ушей. А важно было другое: увидит ли она ещё это лицо, будет ли водить пальцами по жёстким губам… Он понял, о чём она думает, и, нахмурившись, поглядел на часы.
— Ну, тёзка, прощай.
— Мы ещё увидимся, — сказала Саша неуверенно. — Обязательно!
— Увидимся, не увидимся… Кому это всё нужно? Сегодня было хорошо — и хватит с нас. И на том спасибо.
Они поцеловались, и Брусенцов пошёл отвязывать Абрека.
Привычно подхватив шашку, он сел в седло, махнул Саше рукой и уехал. А Сашенька осталась стоять, по-старушечьи обтянув плечи тёплым платком. И лицо у неё тоже стало старушечье — сморщенное и покорное.
Сиваш
8 ноября. 0 час. 30 мин
В ту ночь сильно похолодало. Дно Сиваша было белёсое, круто присоленное морозом. Стекляшками поблёскивали замёрзшие лужицы — всё, что осталось от угнанного ветрами моря.
С обрывистого берега на эту тоскливую равнину спускались бойцы — отряды штурмовой колонны. На берегу горели костры. Возле штабного автомобиля толпились командиры.
Съезжали на дно Сиваша трёхдюймовые пушки; каждую волокла шестёрка лошадей. Взвод за взводом вытягивались в узкую колонну и уходили в темноту.
…Хрустел под ногами мёрзлый песок. Впереди колонны шёл бородатый мужик в тулупе. В руке у него был длинный, как у библейского патриарха, дрючок.
Рядом шагал командир штурмовой колонны — худой, носатый, озабоченный. За ним несли развёрнутое красное знамя.
По обе стороны тропы чернели кляксами илистые болотца.
— Чёрные эти пятна — их надо берегчись хуже огня, — поучал командира проводник. — Это чаклаки называются, по-русскому сказать — топь, трясина. Туды оступишься — и всё, каюк.
Позади, там, откуда ушла колонна, дрожали красные точки — костры на берегу. Далеко впереди рубили небо, скрещивались голубые палаши прожекторов. Там был Литовский полуостров.
От головы колонны к хвосту торопливо шёл связной. Ясным голосом он повторял для бойцов инструкцию:
— Не кричать зря без толку. Не курить… Не стрелять без команды…
Оступилась и недоумённо заржала лошадь в артиллерийской упряжке.
— Стреляй её! Она приказ не сполняет, — сказал в темноте голос.
— Это кто же такой языкатый? — строго спросил связной.
Отозвался тот же голос:
— Ну чего жужжишь?.. Без тебя знаем! Тут не пешки деревянные, а сознательные бойцы… Может, все коммунисты.
Связной вдруг обрадовался.
— Иван Трофимыч! — сказал он, приглядевшись. — Командир желанный. Это ты ли?
— Ну, я, — ответил Карякин. Он шагал рядом с Андреем Некрасовым.
— А тут вся рота твоя! — доложил связной. — Ты чего ж не с нами? Кем командуешь?
— Командовал бы жинкой, да и той нету, — хмуро сказал Карякин. — Я теперь съёмщик.
Связной не совсем понял, но с уважением посмотрел на штатив и кассеты, которыми был навьючен Карякин.
— Хитрое дело!.. Ну, бывай.
Он отошёл, а Карякин повернулся к Андрею:
— Это Пудалов, комвзвода был у меня.
Некрасов не ответил.
— Всё серчаешь, — сказал Карякин с обидой. — Вроде мы с тобой бабу не поделили… А я за революцию огорчался! И ты на меня не можешь держать зла! Не имеешь такого права!
Андрей шагал молча, глядя себе под ноги.
…Проводник шёл, настукивая дорогу своим посохом.
— Кончилась сухость, — сказал он. — Теперь гляди в оба!..
Подбежал связной Пудалов.
— Товарищ командир! Надо бы ходу сбавить — там пушки вязнут.
…Вокруг увязшей пушки суетились бойцы. Бились в постромках, разбрызгивали чёрный ил кони. Ездовой без толку жёг их кнутом. Ствол пушки всё больше задирался кверху, а хвост уходил в трясину.
Подошёл Некрасов с широкой доской. Он кинул её на топкую землю, подлез под пушку и, упираясь коленями и руками в доску, медленно выжал лафету кверху. Рот у негра перекосился от натуги, белки выпучились на чёрном лине.