Хозяйка виллы застала монаха и горничную за жарким спором. Копт выглядел несколько ошеломленно. У этой простой итальянской девчонки, оказывается, имелась своя точка зрения на то, как читать Новый Завет.
— Ну-ну, — улыбнулась Мадлен. — Я, конечно, приготовилась ко всему, но никак не думала, что попаду на теологическое собрание. — Она помолчала, потом пояснила: — Реннет меня предупредил. Ничего не стал уточнять, просто сказал, что в доме неладно. Не хотите что-либо добавить к его словам?
Ласка быстро глянула на Гюрзэна.
— Давай лучше ты, — взмолилась она.
Монах задумчиво оглядел свои руки.
— В доме обнаружена кобра, — сказал он и, увидев, как напряглась хозяйка, поспешил добавить: — Нет-нет, мадам, все живы-здоровы. Никто, по счастью, не пострадал. — Затем копт лаконично поведал обо всем, что произошло в гардеробной, закончив свой рассказ сообщением — Кобра, вернее, то, что от нее осталось, лежит на дне вазы в ваших покоях.
— Если она все еще там, — мрачно хмыкнула Ласка.
— С их стороны было бы глупостью ее выкрасть, — сказала Мадлен. — Не думаю, что за меня взялись дураки. — Она откинулась на спинку стула, задумчиво морща лоб, потом заговорила опять: — Что ж, надо взглянуть на змею и потолковать с Реннетом, хотя вряд ли от этого будет какой-нибудь прок. Нужно также поставить в известность судью, но сообщение не должно исходить от меня. — Мадлен покосилась на копта. — Возьметесь?
— Возьмусь, но лучше с этим бы справился Ямут Омат, — поклонился монах. — Он дружит с судьей, и…
— И оба они мусульмане, — договорила Мадлен. — Хорошо. Я постараюсь перекинуться с ним парой слов, когда соберусь к Риде. Если кобру подбросили не с его ведома, он, возможно, захочет меня поддержать. — Она сложила ладони лодочкой и поднесла их к лицу, потом опустила руки. — Обвинение в колдовстве… насколько это серьезно?
— Достаточно, если от него не отступят, — ответил Гюрзэн. — Колдуний тут принято забивать камнями.
— Забивать камнями, — повторила Мадлен, понимая, чем ей это грозит. Перелом позвоночника или пробитый череп способны оборвать ее жизнь точно так же, как и жизни обычных людей. — Понятно.
— Колдовство местные жители связывают с непривычными, не укладывающимися в их представления о мире вещами, — продолжал копт. — А в вашем поведении всего этого хоть отбавляй. Возможно, нам следует обсудить…
— Только не теперь, — перебила его Мадлен. — Я хочу осмотреть кобру. А потом я хочу сообщить о случившемся Бондиле — на тот случай, если провокация направлена против всех европейцев. Наверное, также стоит предупредить и англичан, и доктора Фальке.
— Кое-кому это может прийтись не по вкусу, — предостерег Гюрзэн. — Вашу активность сочтут подтверждением вашей вины и попытками вступить в сговор.
— Пусть так, — сказала Мадлен и решительно встала. — Ну, где же кобра? — нетерпеливо спросила она.
— Очевидно, дожидается вас, — обреченно вздохнул копт. — Сейчас покажу. Идемте.
Письмо профессора Рено Бенклэра, посланное из Парижа Жану Марку Пэю в Фивы.
«Уважаемый коллега! Получив ваше письмо от 10 января сего года, я, признаться, испытал немалое потрясение. Вы всегда казались мне молодым перспективным ученым, о чем заставляют забыть тон и характер письма. Заглазно обвинять в чем-то дурном руководителя своей экспедиции в любом случае не очень красиво, но, даже оставив за скобками этику отношений, я не могу не сомневаться в правдивости ваших слов. Вы утверждаете, что мэтр Бондиле бесстыдно присваивает себе результаты чужих, в том числе и ваших, трудов. Но где же тому доказательства? Ваши личные полевые заметки, простите, тут в счет не идут.
Вы также пишете, что профессор переправляет кое-какие древности состоятельным попечителям экспедиции. Это, конечно, прискорбно, но едва ли дает основания усомниться в его изыскательской честности. Традиция делать регулярные подношения в виде мелких, не представляющих научного интереса вещичек местным судьям и другим крупным чиновникам существует давно, и направлена она, между прочим, на то, чтобы вы без помех могли заниматься своей работой. Подозревать профессора Бондиле в продаже ценных находок с целью личного обогащения просто нелепо. Он видный исследователь Египта и уважаемый в академических кругах человек. Станет ли такой человек ради сомнительных благ рисковать столь замечательной репутацией? Нам представляется — нет.
Мы обсудили ваше письмо и решили пока что оставить его без последствий. Поскольку это ваша первая экспедиция, можно предположить, что трудности полевой жизни несколько повлияли на ваше душевное состояние. Это простительно для молодых и мало что повидавших в своей жизни людей. Однако если от вас придет еще одно голословное обличительное послание, мы будем вынуждены немедленно отозвать вас во Францию с опубликованием резонов, заставивших нас принять такое решение, что, несомненно, отразится на вашей карьере. Уверен, по зрелом размышлении вы согласитесь с нашими выводами и изберете единственно правильный для столь щекотливой ситуации путь. С другой стороны, если в наш адрес придут подобные жалобы от других пребывающих в Фивах ученых, мы вновь вернемся к вашему заявлению и решим, что нам следует предпринять.
От себя же добавлю, что за последние три года мы не раз отчисляли солидные средства в пользу судьи Нумаира, который заверил нас, что работа экспедиции будет беспрепятственно продолжаться, пока не иссякнет текущий в его карман финансовый ручеек. Как ни крути, подобная практика характерна для всего восточного мира. Кому бы мы ни делали эти выплаты — мусульманам в Египте или мандаринам в Китае, они входят в цену познания, и надо к ним относиться именно так.
Короче, коллега, подчеркиваю еще раз, мы не намерены раздувать это дело, но все-таки нам придется переговорить в частном порядке с Клодом Мишелем Ивером, на которого вы ссылаетесь, чтобы выяснить, сталкивался ли он с перечисленными вами нарушениями, когда занимался раскопками, или нет. Если нет, мы забудем о вашем проступке, оставив его суду вашей совести. Если да, нам придется с большой неохотой обратиться к самому профессору Бондиле и попросить его дать объяснения. Это либо положит конец вашей экспедиционной работе, либо послужит прискорбным уроком всем нам.
Не могу даже высказать, как меня угнетает вся эта история. Надеюсь, она быстро и безболезненно завершится с минимальными неудобствами для всех, кто имеет к ней отношение.
Искренне ваш,
ГЛАВА 3
Лицо Фальке расплылось в знакомой, преображающей весь его облик улыбке. Он распахнул боковую калитку и с глубоким поклоном пропустил гостью в сад.
— Еще одна порция древних отваров? — Врач указал на корзинку и, не дожидаясь ответа, крепко обнял Мадлен.
Та, когда у нее появилась возможность дышать, рассмеялась.
— В какой-то степени, да. — Она с сожалением повернулась, размыкая кольцо его рук. — Во всяком случае, секрет их изготовления восходит к временам фараонов. Это вот средство заживляет ссадины и царапины, а то, что рядом, унимает сыпь, вызванную укусами насекомых. Раствором из третьей бутылки можно лечить распухшие десны, в четвертой содержится бальзам, применяемый при ожогах, но им нельзя натирать вокруг глаз. — Мадлен протянула корзинку Фальке. На ней было кисейное, расшитое золотом платье, высокий, отделанный жемчугом ворот которого облегала кружевная косынка.
— И все это приготовлено по рецептам, найденным в недавно обнаруженном храме? — спросил Фальке, предвидя ответ. В последние полгода Мадлен сумела его убедить, что маленький храм служил некогда лазаретом, хотя коллеги посмеивались над ней. — Когда наконец ты ознакомишь меня с ними? — наверное, раз в двадцатый спросил он.
Мадлен тяжело вздохнула.
— Почему ты все время на этом настаиваешь?
— Потому что лишь наблюдаю, как идет процесс исцеления, никак не участвуя в нем. — Фальке повертел в руках одну из бутылок. — Что входит в этот бальзам?
Мадлен снова вздохнула.
— Очень многое.
Он легонько встряхнул корзинку.
— Пойми, я чрезвычайно благодарен тебе. Говорю это совершенно серьезно, Мадлен. Все, что ты сюда носишь, облегчает страдания многим, но я хочу знать, как это происходит и почему. Разве это не ясно?