«Толковая мысль!» — про себя констатирует Катцман, Однако он не любит, когда подчиненные в чем-либо его превосходят. Штах — карьерист и проныра, этого зазнайку не стоит хвалить.
— Вы, оберштурмбанфюрер, ставите все с ног на голову. Коллективные наказания славян должны применяться всегда и везде, боязнь ответственности за невыполнение немецких приказов должна у них превратиться в постоянный рефлекс. Но массовые казни евреев не должны демонстрировать украинцам, что может их ждать за невыполнение немецких приказов. В еврейском бесправии пусть видят свое право на жизнь. Иное дело с евреями. Убийство сотен тысяч евреев для остальных евреев должно стать злым роком, с которым невозможно бороться. Мерилом жизни евреев является немецкая милость тем, кто соблюдает слепую покорность. За непослушание — смерть; последний день послушных никому не известен, даже еврейским «вождям». Но они должны знать: непослушание одного еврея повлечет за собой гибель многих, в том числе и «вождей». Коменданту гетто штурмфюреру Силлеру отдан приказ: при малейшем сопротивлении выселению казнить половину юденрата и часть еврейской службы порядка.
Не давал такого распоряжения Силлеру, но обязательно даст. И пусть Штах не лезет со своими умными мыслями, начальником все предусмотрено.
Ландесберг сидит на кончике стула, с опаской поглядывает на штурмфюрера Силлера, а тот увлечен фотографиями живых и мертвых евреев. За последнее время Силлер часто вызывает его к себе, подолгу приходится высиживать в приемной, даже когда он один в кабинете. Ничего не поделаешь, каждый вызов — очередной приговор. Не ему одному — всему гетто. Что ожидает сегодня?
Взял Силлер со стола фотографию, долго разглядывает, как толстомордый эсэсовец сжимает горло еврея в очках без оправы, сидящего в кресле с колесиками. Ткнул пальцем на руки эсэсовца, улыбнулся, подмигнул, приглашая оценить остроумную шутку. Повертел, отложил и уже наслаждается очередной фотографией: раввин в молитвенном одеянии сидит на земле с поднятыми к небу руками, а рядом эсэсовец замахнулся прутом.
— Интересно, кто оказался сильнее: раввин, зовущий на помощь своего бога, или эсэсовец с прутом? — шутит Силлер.
— Интеллект и прут — не соперники! — многозначительно говорит Ландесберг.
— Это как понимать? — подозрительно взглянул Силлер на Ландесберга. «Еврею не понравились фото, — констатирует про себя, — тявкнул о превосходстве ума. Ничего, такое увидит, что забудет о своем интеллекте».
Клянет себя Ландесберг: как мог противопоставить еврейский интеллект эсэсовской дубине?.. А сколько можно терпеть унижения! После всех унижений фотографии, в конце концов, мелочь. Надо себя превозмочь, в его положении и самоунижение может быть способом выражения интеллектуального превосходства.
— Герр комендант! — Ландесберг понимающе улыбается Силлеру. — Раввин не просит помощи у бога, он просит милости у прута.
«Выкрутился!» — уже без злости, удовлетворенный своим превосходством, продолжает Силлер игру:
— А на этой фотографии как с интеллектами?
Стоят с поднятыми руками мать и ребенок, два эсэсовца направили на них автоматы. Глаза четырехлетнего мальчика выражают покорность наступающей смерти, в устремленном на сына взоре — безысходное материнское горе. Только материнское горе без мысли о собственной жизни. Неужели и эта фотография — объект комендантского остроумия?!
Фотографии сменяют друг друга: трупы евреев на виселицах, во рвах, в кучах. Сфотографированы и кандидаты в покойники: лежат рядами, лица прижаты к земле, лбы одних упираются в подметки других.
Сложил Силлер фотографии в альбомную папку, аккуратно связал концы тесемочек:
— Извините, что задержал, но прислали такой интересный альбом, что никак не мог оторваться. — Похлопал ладонью по альбому, отодвинул в сторону. — Переходим к делам, а дела наши с вами очень ответственные. По распоряжению губернатора завтра начнем штемпелевание мельдкарт евреев, работающих на предприятиях вермахта и по производству военного снаряжения.
— А остальных? — взор Ландесберга прикован к альбому: «Неужели конец?»
— Остальных? — Силлер делает паузу. — Конечно, отштемпелюем мельдкарты членов юденрата, функционеров службы порядка и, допустим, — минуту подумал, — двухсот юденратовских чиновников.
— Двести чиновников! — вырвалось у Ландесберга. — В восемнадцати отделах работает больше трех тысяч. Как же быть с остальными?
— Дорогой мой, имейте совесть! — ужасается Силлер. — Три года войны, повсюду строжайшая экономия, а вы желаете жить с такими излишествами, каких мы, немцы, не можем себе позволить. И зачем вам так много чиновников, если вдвое сократится количества жителей гетто?!