Только переступила Наталка порог Фириной комнаты, взрослые и дети спешат поздравить с днем рождения Ганнуси. День рождения! Из-за дня рождения квартира в слезах. Не Ганнусиного, а того человека, которого нет и не будет. Развешан по гетто новый приказ: родившимся, незаконно родившим, незаконно принявшим роды и прочим пособникам уготована смертная казнь.
— А как же с Рахилью? — глядит на женщину, в чреве которой уже созрел человек. — Не могут запретить рожать тем, кто уже на сносях.
— Запретили! — отвечает Рахиль со спокойствием умирающего.
— Бог поможет — скоро родишь! — успокаивает Фира сестру. — Никто не узнает, что рожала после приказа.
— Никто не узнает! — поддерживает Фалек. — Все свои, некому доносить.
Успокаивает и думает о юденратовской директиве, полученной доктором Гаркави. Для контроля над производством абортов жилищному отделу, службе порядка, участковым врачам и главным врачам двух еврейских больниц предложено сообщить в медицинский отдел юденрата обо всех беременных женщинах. Конечно, донесли о Рахили, а аборт в ее положении, наверное, равносилен убийству. В медицинском отделе — не немцы, а евреи, они не станут убийцами еврейки, спасут от аборта. А станут ли рисковать своей жизнью? Захотят ли свое благополучие заложить за незнакомую женщину? Никому умирать не хочется, но не все же чиновники — подлецы, А акция стариков! Может, и тогда спасали, такое не афишируют. Надо посоветоваться с доктором Гаркави.
В печали и горе сели за стол. Пища не идет в рот, детвора этим пользуется, мгновенно исчезли принесенные Наталкой блины из картофеля и петушки-леденцы.
Глядят взрослые на детей, траурным мраком сгустилось молчание. Не выдержал Хаим Певзнер, анализирует военные сводки и другие сообщения газет.
— Когда, например, человек кричит, что не позволит себя избивать? — начинает обзор международных событий и после многозначительной паузы поднимает вверх указательный палец. — Тогда кричит, когда его таки да могут побить.
— К чему эта философия? — не поймет Фалек.
— А эта философия к тому, что Гитлер именно так закричал, — понижает Певзнер голос до шепота, будто Гитлер подслушивает в соседней комнате. — Изувер уже имеет надежду быть битым.
— Мне хватает своего горя, я его речей не читаю! — дрожь берет Фиру от страшного имени.
— Зря не читаешь, сестрица. Он уже не кричит о победах, а наоборот и напротив! — Напяливает Хаим на нос очки в тонкой стальной оправе и, приблизив к самому носу «Газету львовску», читает: «Хочу заверить моих врагов, что нас не покорит никакая сила оружия, ни время, и никакие внутренние сомнения не поколеблют нас в исполнении наших обязанностей». Ну, что я вам говорил!
— Обычное хвастовство! — не видит Фалек ничего нового.
— Не обычное, и совсем не хвастовство, — горячится Хаим. — Скажи мне просто и ясно: зачем Гитлер закричал, что его не покорит никакая сила?
— Спроси у него, — советует Фалек.
— Я тебя спрашиваю! — стучит Хаим ножом по столу. — Почему Гитлер не кричал об этом, когда у него были сплошные победы, когда его «доблестные» бандиты завоевывали страну за страной?
— Они и теперь завоевывают, — грустно констатирует Фалек.
— И теперь завоевывают! — кричит Хаим, забыв об осторожности. — Дулю с маком они завоевывают!
— С ума спятил! — Фалек удивленно глядит на Хаима. — Не знаешь о победоносных боях под Москвой? Хоронишь Гитлера, а он, может, уже въехал в Москву?
— Въехал в Москву! — вскочил, переполненный возмущением Хаим, пальцем водит вокруг виска. — Надо читать газеты.