Когда солнце, огненной монетой катившееся по небу и всё обильнее крестящее землю лучами жара, было уже недалеко от своей вершины, впереди дороги забредила серыми стенами облупленная хата. Кликун прибавил шагу, царапая зеницами края халупы, в надежде ещё издали разглядеть, есть ли кто там живой.
Когда Кликун уже был рядом, из хаты вышла женщина, то ли молодая и то ли старая, наклонив голову в бок, стала смотреть на приближающегося гостя. Кликун спросил холодного кваса и скрылся вслед за хозяйкой в нутре кособокого дома. Золотистый квас тёк по устам, а глаза гостя елозили по хозяйке.
— Сердешная, тебе лет-зим сколько? — брякнул Кликун сквозь квасной кувшин.
— А по-разному. — Не дивясь вопросу, ответила хозяйка, и сняла с себя всю одежду. — Вот, видишь, одна грудь как у девки юной, а вторая что у старухи столетней, скажи теперь, сколько годов мне.
Кликун отложил кувшин и припал, промокшими в квасе, губами сначала к одной груди женщины, потом к другой. Из молодой груди в рот Кликуну брызнули слёзы незамужних перезрелых девок, а из старой слёзы овдовелых старух.
— Ну, а муж есть у тебя?
— Есть, идем, покажу.
Они вышли во двор, и хозяйка повела Кликуна к колодцу, сбросила в тёмный зёв бадью и неспешно стала выпрастовывать её наверх. Когда деревянная бадья стояла перед ним, в светлом лоснящемся на солнце кругу воды Кликун увидел чьё-то лицо, корчащее ему мерзкую рожу.
— Вот он, ненаглядный мой, — выцедила промеж зубов женщина, горько, с надрывом, плюнула в бадью, и одним махом выплеснула воду на землю. — Все зубы скалит, охальник. Я ему устрою. — Потом хозяйка перевела взгляд на Кликуна, и тому показалось, что на глазах её пророс колючий тёрн, такими острыми они были. — А тебе вообще что? Зачем выспрашиваешь?
Кликун ничего не ответил, а пошёл на стоящий неподалеку сеновал и стал спать, до ночи.
Звёзды щекотали Кликуну ноздри, нежно дышали в уши. Он открыл глаза и улыбнулся среброоким красавицам, затем выгнулся, затрепетал телом и ртом пустил в небо гулкий клич «Ух, ух, ух…». Зори задребезжали в ответ холодным светом. Кликун поймал один лучик и намотал себе на палец. Получилось светящееся кольцо.
Дверь в доме, где жила женщина, была не заперта, Кликун вошёл, хозяйка лежала голая на печи и смотрела на него. Он потеребил её за груди и хотел лезть на печь, но женщина отогнала его, коротко бросив сквозь тьму:
— Мужа жду, ложись на полу.
Как раз в это время дверь скрипнула и на пороге хаты возникла тёмная фигура, Кликун посветил ей в лицо блестящим кольцом и узнал давешнюю рожу из бадьи. Муж-из-колодца полез на печь, а Кликун, принеся со двора охапку соломы, прилёг на пол. Во тьме он спросил:
— Есть ли житьё?
— Нету житья нам, — хрипнул поперёк горла муж-из-колодца.
— У других, есть житьё?
— Где там.
— А где житьё ваше?
— У Мироеда в брюхе.
— А где тот Мироед?
— В деревне, баб лапает, горючку хлыщет, мужикам в рожи харкает, к амбарам замки прилаживает, псов своих злющих-холёных мясом кормит.
— Извести бы.
— Спи лучше. Думаешь, до тебя охотников не было. Куда там, были… тока ни одного не осталось.
Кликун промолчал, сделав вид, что спит. А потом, и вправду заснул, ему снился вкус слёз, высосанных давеча из груди женщины, во сне всё путалось, и ему казалось, что из молодой груди точатся слёзы овдовелых бобылих, а из старой — слёзы незамужних старух. Потом и вовсе привиделось, будто это его собственные слёзы, только выплаканные не из глаз, а, наоборот, затёкшие в глаза с щёк и неведомо как попавшие в чужие груди.
Мироед хохотнул утробой, рыгнул лицом и тупым пальцем выбил глаз облупленному мужичонке. Глаз потёк по мужичонкиной щеке, скатился на грудь, пачкаясь о не стираную рубаху, перетёк на живот, а оттуда устремился уже на землю. Склизко шмякнувшись, глаз перевернулся и уставился на прежнего своего владельца. Мироед хлопнул по нему дебелым сапогом и раскатал в пыли, обратив в мокрое пятно.
Мужичонка плешиво улыбнулся, проблеяв:
— Гневаться не вели, радетель.
— Видишь меня!? — загремел Мироед в мужичонкины уши.
— Вижу, радетель. Лучше прежнего.
— И то! Вторую зеньку я тебе оставлю, пожалуй. Чтоб меня видеть мог. Во. А то вовсе боягузить перестанешь, от рук отобьешься, стервец. — Мироед выкрутил губы в улыбку, давая понять что сменил гнев на милость. — А теперь иди, и не бедокурь.