Встаёт Дева с земли, тихо-тихо, к одному из каликов подбирается, ласкать его начинает, целовать, семя сырое в себя принять желает. После к другому калику подкрадывается, так за ночь всех четверых и обошла. А как утро забрезжило, калики и Дева, что женою теперь всем четверым теперь приходится, стали дальше в дорогу собираться.
Три дня шли, дорогу ногами неровными мерили, лицами потрескавшимися вокруг себя улыбались, носами сивыми, с шумом и смаком, воздух в грудь дряблую втягивали, свободу полей да лесов нюхали. Надышаться не могли. А по ночам с Девой утехам и ласкам любовным предавались, орошали лоно её бархатное влагой своей. А Дева всё чрево руками щупает, понять хочет, дало всходы семя каликов, скоро ли урожая ждать.
Три дня шли, на четвёртый стала Дева замечать, что спутники её лица хмурят, морщины выпячивают, да уши кукожат, будто нелюбо им ничего: ни дорога, что ни начала, ни конца не имеет, ни трава придорожная пахучая-дурманящая, ни небо синее-завораживающее, ни она — Дева юная-желанная.
Что же случилось-стряслось с другами её, которым в одночасье женою пришлась? Стала Дева в разговоры-сбитени вслушиваться, слова крючковатые разгадывать, причину хандры каликов понять силится.
А слова их, ой, невесёлые, угрюмые речи друг другу в уши катают, загрустили, затужили странники. Вспоминают сны они дивные, те сны, что в деревне детей старолицых к ним являлись. Во снах тех были калики молодцами здоровыми-румяными, сами себе хозяева. А теперь опять убогими стали, будто нелюди. Сколько лет так странствуют-скитаются, дорогу-мать ухабят почём зря, а избавления от мук неправедных как не было, так и не видать. И чем больше о деревни той окаянной думают, да о детях-баюнах, сны сладкие дарящие вспоминают, тем горше и горше каликам болезным делается. Вот и рядят сами с собой — не лучше ли обратно стопы свои поворотить, в деревню вернуться, да во сны обманные головы буйные окунуть. Вот значит как, умаялись калики от мира, устали спасения от недугов искать, теперь греза им милее всего.
Как завечерело, сели калики у костра-балагура, стали совет держать. Сидят, словами-занозами друг друга колют, гундят ртами дырявыми. Думали-гадали, а всё ж решили в деревню детей старолицых вернуться, пусть их там навеки забаюкают. И Деву с собой звали, только она не согласилась, о другом думала, не хотела во сне прекрасном до-смерти забыться. На том и порешили — пути-дорожки врозь развести. Ночь переждали, а поутру встали калики, да последам-словам своим стали дорогу назад искать, с тем и ушли.
Ушли калики, Деву одну оставили. Грустно ей, печально с товарищами расставаться было, привязалась она к ним, как лист осенний к оконному стеклу, но что делать, коли поделать ничего нельзя. Лишь одно Деву утешало — во чреве её уже будущее чадо шевелилось, каликами к жизни призванное.
Что делать ей теперь? Опять в одиночку скитаться? Нет, не лежит душа её больше к странствованиям, если ребёнка зачала такого, как хотела, можно и назад домой возвращаться. И пошла Дева назад по дороге, к дому своему. Долго шла, много дней, — ноги в кровь сбивала, руки о кусты да буреломы царапала, всё к пузу своему ухо кружевное прикладывала, слушала, как дитя её с каждым часом соками жизни наливается, крепнет-растёт, скоро, гляди, на белый свет, на волю вольную проситься станет.
Не счесть тех дней, что прошли, прежде чем Дева забор родительского дома увидала, да свист знакомый вдруг в уши её проник. Застучало часто и трепетно сердце у Девы в груди, ноги сами собою шаг ускорили, руки к калитке тянутся, чтобы отворить её скорей. Отворила. Видит Дева во дворе, подле дома родного сестру свою, а рядом ребенка её маленького-несмышлённого. Только не сестры это дитя, а брат их общий, то самый брат, которого умертвила мать Девы одной ночью. Значит, от Девиных слёз у её сестры их брат убиенный народился.