Эрван перестал чувствовать голод, это чувство навсегда покинуло его тело, что было самым приятным из всего, что произошло с ним за последнее время. Лишь тело нуждалось в принятии ванны, хотя мытье в холодной воде не доставляло никакого удовольствия, но эта блестящая в лучах солнца комната, отделанная белым кафелем, стала для молодого человека родной, ведь именно с нее началось его странное знакомство с этим домом. В здании не было неприятных запахов, лишь легкий мятный аромат, соседствующий рядом со скрипом половиц и дрожью старых уставших стен. Большинство комнат находилось в весьма плачевном состоянии: упавшие деревянные колонны, оплетенные завядшим плющом, под обломками которых погребены куски сгнившей мебели, в которых прослеживаются очертания мягких диванов, платяных шкафов и источников света; окна в большинстве случаев были разбиты, а их осколки разбросаны повсюду, норовя пронзить пятку какого-нибудь зеваки, стены усеяли сеточки трещин, обхватывающие с каждым днем все больше и больше пространства, нарушая целостность всего здания, начиная свой путь на дощатых полах и заканчивая на необъятных сводах.
Здесь также обитало приличное количество различных домашних насекомых, которые нашли себе уютное жилище в посуде и пробирках из-под лекарств. Они были вполне довольны жизнью и своим умиротворенным движением подбадривали Эрвана и помогали тому не думать о плохом. Юношу в последнее время все чаще стали посещать суицидальные мысли, от которых было сложно избавиться. Ему было интересно, что станет с ним, если он умрет здесь, куда его занесет после этого? Но пока Эрвану не хотелось выяснять это, а было лишь желание как можно ближе познакомиться с окружающим его миром.
Особняк со всех сторон был оцеплен густым туманом. Эрван совершал попытки выйти за пределы этой территории, но едва он сталкивался лицом к лицу с этой белой пустотой, где все звуки растворялись, словно в едкой кислоте, как сразу же возвращался назад, так как понимал, что внутри этого тумана нет ничего, кроме безжизненности и полной тишины. Он начал осознавать, что скорее всего действительно умер, ведь иного объяснения всему этому не существовало, но этот факт ничуть не расстраивал, на душе была странная умиротворенность, полное безмолвие и затишье. У него больше не было ничего, что могло связывать его с прошлым, только странное и режущее слух имя… Эрван…
Изо дня в день молодой человек собирал в своей комнате, раскладывая на кровати, интересные вещи, найденные в самых темных уголках этого заброшенного особняка. Он их внимательно изучал, исследовал каждую деталь и особенность, удивляясь их необычности, как ребенок. Этот процесс был весьма интересным и стал для него своеобразным смыслом этой странной жизни. Теперь он начал думать о том, что даже если бы он и застрелился, то снова бы оказался здесь, но только все пришлось бы начинать сначала, вновь привыкать к особенностям этого загадочного пустого дома, где по ночам просыпались невидимые жильцы и начинали свою шумную деятельность.
Дни становились короче, а ночи — холоднее. Наверное, приближалась зимняя пора, которую так боялся Эрван, так как согреваться ночью было все сложнее и сложнее, ведь даже заделывание окон досками и прочим теплым мусором не давали ощутимого результата. Поэтому Эрван старался теперь спать внизу, в гостиной, около жаркого камина, помогающего хотя бы немного согреться и не стать ледяной скульптурой во сне. Теперь каждую ночь он находился только там, вжавшись в мягком кресле, укрывшись одеялом, и слушал ночные звуки невидимых жильцов, которые с упорством занимались своими любопытными делами. Чтобы не сойти с ума от всего этого звучания дома, молодой человек начал петь для самого себя, петь обо всем, что его окружало, что ему удалось увидеть за последние дни. От этого становилось спокойнее, и не было чувства одиночества: собственный голос стал для него лучшим другом, рядом с которым не было так страшно в эти холодные ночи. Это пение неким образом согревало его, разносило горячую кровь по всему телу, заставляло юношу ощущать себя живым и по-настоящему горячим, на время забывая об особенности этого загадочного места. Языки пламени будто подстраивались под слова его песен, кружась в веселом завораживающем танце, и это зрелище было таким красивым и манящим, что Эрван мог часами любоваться этим, не замечая, как невольно погружался в глубокий мирный сон без сновидений.
Он вернулся домой позже обычного.
Консьерж уже настолько привык к подобному, что даже не стал в этот раз отчитывать жильца, вновь пришедшего после закрытия общежития. Он прекрасно знал, что этот молодой человек явно не в себе, поэтому просто нужно его понять и не пытаться ковырять чужую рану.
В этом старом полуразвалившемся доме, где, по большей части, обитали крысы и прожорливые муравьи, все считали Джорджа чудаком, алкоголиком, никто не смел даже приблизиться к его комнатенке, спрятавшейся в самом конце плохо освещенного коридора на третьем этаже. Его боялись, его избегали, его тайно ненавидели. Никто не знал, почему они чувствуют столько негативных эмоций к этому молодому человеку, никто не мог даже объяснить этого. Они просто невзлюбили его, без какой-либо причины.
Сегодня он был мрачнее, чем обычно. На его усталом некогда красивом милом лице застыла печальная гримаса, которую не смыть никакой водой — настолько сильно она прижилась к его бледной коже, покрытой ледяными каплями осеннего дождя. Обычно Джордж никогда не забывал зонт, постоянно носил его с собой, как верного друга, но в этот раз почему-то решил этот предмет оставить в своей маленькой коморке. Талая вода, пропахшая горючим и гарью, ручьями стекала по нему, образуя на только что вымытом полу общежития некрасивые грязные разводы.
— Джордж! Имей совесть! Я только что здесь все вылизал! — консьерж оторвался от радиоприемника, из которого доносились чарующие голоса джазовых исполнителей, и пронзил молодого человека, направляющегося к скрипящей от каждого шага лестнице, взглядом.
— Извини, Боб, — виновато бросил ему тот и стал медленно подниматься наверх.
— Ты вылетишь отсюда, поганец! — крикнул ему тот вслед, нервно поправляя свои редеющие седые волосы. — И я не посмотрю даже на твое положение!
Джордж знал, что этот старик, проработавший в этом общежитии большую часть своей жизни, ни за что не выкинет его за порог, так как молодой человек был единственным постояльцем, кто платил вовремя и иногда давал Бобу лишние монеты, на которые тот совсем недавно смог купить радиоприемник. Консьерж хоть и обладал вредным характером, но был, наверное, самым миролюбивым человеком на свете. Он мог крикнуть, но в душе тут же корил себя за такую бестактность. Джордж всегда старался поддерживать с этим стариком хорошие отношения, ведь тот, как и он, был также одинок. У Боба не было ни семьи, ни детей, он жил лишь ради работы и считал это своим долгом перед страной, о чем много раз говорил вслух.
— Что за народ пошел? — устало покачал Боб головой и вытащил из-под стойки доисторическую швабру, которая больше напоминала древнее ископаемое — настолько долго она мыла полы в этом старом доме и теперь походила на гнилую метлу из-за покрывающей ее слипшейся в комочки грязи.
Глубоко вздохнув, Боб принялся стирать с пола следы, оставленные Джорджем, весело напевая себе под нос песни, которые с воодушевлением доносились из нового радиоприемника, который еще не успел покрыться хотя бы одной царапинкой.
Зима приближалась быстрее, чем планировала ранее. По ночам часто шел снег, покрывая своим белым покрывалом землю, усыпанную выгоревшими на солнце опавшими листьями, но быстро чернел, достигая земли. Никакой красоты во всем этом зимнем пришествии не было. Отсутствие ярких цветов и обилие серых тонов наводили печальные мысли и заставляли мечтать о теплых солнечных деньках, которые растворились в вечно висящем над этим местом тумане.