Молодая красивая хозяйка. В углу кто-то тихонько играет на рояле. За столом политики, писатели, артисты. Слава Богу, немало их тут, вдоль Рублёво-Успенского! Журналистов изредка приглашать, лучше западных, художников каких… Чтобы дом стал знаменит, как некий центр нового аристократизма.
Тем более что живёт здесь, в общем, и так верхний средний класс, умом да талантами вырвавшийся за эти годы реформ наверх. И не хватает ему только центра. Чтобы не выскочками-нуворишами себя чувствовать, случайно оказавшимися в элите, а настоящей элитой, с соответствующим досугом.
А то как соберутся в 'Царской охоте' или, там, в 'Кураже' и давай… куражиться. Словно дома им джина да виски мало!
Что ж, он, Владимирский, мог бы такое сделать, такой салон. И Лариса для этого — самая подходящая хозяйка. Тем более что ей — по его просьбе — нашли каких-то давних графских родственников. Графиней означили.
Вот только сын… Он с ней в одной-то семье обедать не хочет! Какой уж тут салон! Не дай Бог скандал закатится, все над тобой же и смеяться будут.
Нет, хватит Лондона! Что-то сынуля там не того, похоже, поднабрался. На полгодика хотя бы в строгую клинику! А там поглядим…
Борис Семёнович и не подозревал, что дела с сыном обстоят гораздо хуже, чем он полагал…
Вчерашним вечером картина была далёкой от рутинной водки, пусть и перемежаемой затяжкой легкого дурмана. На 'Оленьем лугу', участке леса недалеко от Таганьково, он был суперменом, сильным и торжествующим. В одной руке — окровавленный кинжал, в другой…
В другой — ещё трепещущая тушка чёрной курицы, только что замученной до смерти.
Вчера вечером была месса. Церковная служба.
'Чёрная месса'.
У подножия мёртвого, но когда-то очень мощного дуба Леонид и его друзья Пит, Алик и Тим, которые связаны теперь ритуалом братства, построили что-то вроде алтаря. Поскольку накануне шёл дождь, было решено отказаться от обычного костра. И всю сцену призрачно освещали свечи и две керосиновые лампы из 'Леруа Мерлена'.
Тяжесть 'чёрного металла' буквально расплющивает дивидюку. Под всё ускоряющийся ритм музыки тесный круг парней, заведённых виски и гашишем, начинает свою молитву.
Молитву сатане.
'Бог мёртв… Мария, ты, толстая шлюха!.. Иисус, ублюдок!' — голосит Леонид. Это он — проповедник. И первосвященник.
'Люцифер, господин тьмы! — кричит первосвященник в ночь. — Услышь нас!..'
Паства, ускоряя темп танца-молитвы, яростно растаптывает стоящие по кругу свечи. Остаются десять, образующих пентаграмму в центре.
Внутри пентаграммы и проливается кровь курицы…
Лёня не знает, правильно ли они всё это делают. Он-то вычитал о сатанистах сначала в газетах. В Англии об этом часто писали. Но разыскивать настоящих сатанистов, да ещё там, он не решился. Не то место, да и он — не свой. Прошерстив интернет, он, однако, увидел, что в этом культе устоявшихся магических ритуалов нет. Есть лишь некие общие, точнее, общепризнанные принципы. А следовательно, каждый может основать свою организацию. И стать в ней первосвященником. И значит, не надо искать мощные устоявшиеся секты, чтобы проходить там путь, начиная от неофита и так далее, по всем ступенькам. Причём на каждой верхней его, новичка, будут ждать и желать всё меньше. И он — тоже.
Проблема была в том, что Леонид Владимирский, сын одного из самых могущественных банкиров России, панически боялся людей.
Началось ещё в детстве.
Когда отец развёлся с его матерью.
Нет, раньше.
Развод — это уже было следствие той жизни, которую стал вести отец.
Лёня, конечно, не помнил, как сколотил первые капиталы банкир Владимирский. Когда он начал себя помнить, всё было уже в наличии — дом, машины, прислуга, гувернёры. И роль отца где-то там — в новостях по телевизору, в разговорах о политике, в шепотках окружающих. Отца он почти не видел, и был он почти абстрактным понятием.
Однако таким понятием, которое давало ему, его сыну, ощутимые блага в этой, по сию сторону от больших государственных событий, жизни. У мальчика было действительно всё…
Не было только отца.
Тем больше он любил мать.
Правда, она тоже не сильно баловала его своею лаской. Мальчика воспитывали няни, затем — домашние учителя. Затем — несколько классов здесь, в муниципальной школе в Жуковке. Затем школа в Англии… позже уже.
Но мать всё же была рядом, и он тянулся к ней. Как утёнок тянется за первым живым существом, которое увидит после того, как вылупится из яйца. Прислугу любить было невозможно, она и есть — прислуга. А от матери он получал пусть и мимолётную, но нежность. И навсегда сохранил в своей душе восторженное воспоминание о том, как мама читала с ним первые детские книжки…
Лишь позже он узнал, что его мама была уже второй женой отца. А от первой, старой, у того были ещё дети. Уже выросшие и самостоятельные.
Но для него, Лёни, они были не роднёй. Слишком многое их разделяло. И слишком мало было общего. Всего лишь несколько хромосом от отца. Валентин и Юлия. Он их так и называл, по имени, ни разу не заставив себя проговорить слово 'брат' или 'сестра'.
В своём мире он был один.
И мама. Недостижимая, но родная. Как солнце…
И потом, в Англии, все эти годы, он ждал, когда она приедет с очередным своим посещением. Не отец. А именно она. Мама.
И ждал тем больше, чем хуже становились его отношения со сверстниками.
Хоть школа их была вполне интернациональной — любой, кто мог заплатить, будь хоть из самой последней Африки, мог дать здесь своему отпрыску образование, — у Лёни не очень-то складывалось даже с соотечественниками. Какой-то был изъян в его поведении, что не позволяло ему ни с кем сблизиться по-дружески. Он долго пытался понять — что. Но потом бросил эти попытки. И стал просто жить, дожидаясь каникул или визитов мамы. И самыми счастливыми стали первые годы в Англии. Тогда мама жила практически в Лондоне. Совершая наезды, скорее, в Россию, а не наоборот.
И тем катастрофичнее стал для него развод отца и появление в их доме этой молодой дрянной сучки Лариски…
Матери была дана отставка полная. Уходила она сложно, со скандалами и выбросами этих скандалов в печать. Потому отец, по сути, сослал её в Германию. Купив там дом под Мюнхеном, но настрого запретив появляться как в Лондоне, так и в Москве. Под угрозой лишения пансиона.
И оставил сына себе.
Он не запретил Леониду видеться с матерью. Но когда тебе четырнадцать, особо свободно по Европам не наездишься. Просто в силу всяких кретинских бюрократических законов.
Да и денег карманных на это не хватит.
Всё же пару раз за эти два года Лёня её посетил. Вот только испытал чувство разочарования. И охлаждения.
Мать была уже не тем тёплым солнцем, которое он так любил. История с разводом сильно её надломила. Казалось, она всё ещё погружена в неё, в измену отца, в свою обиду, что он предпочёл ей молодую лярву… Отношение к сыну потеряло даже ту мимолётную ласку, которую мама дарила в детстве. Иногда возникало ощущение, что он для неё больше не был её сыном. А всего лишь не очень близким родственником. Человеком, с которым прожили вместе какое-то время, а вот разошлись — и словно и не осталось больше общих интересов. И даже воспоминания не так уже и важны…
И постепенно одиночество Лёни Владимирского стало полным.
Но в то же время в нём мучительно жило ощущение неправильности этого одиночества. Несправедливости.
И он нашел способ быть с людьми.
Надо лишь повелевать ими.
Вот только как?
Самым сильным он не был. Самым богатым — особенно после того, как отец с трудом пережил 98-й год и с тех пор так и не поднялся до прежнего своего уровня, и уровня влияния, в том числе, — Леонид не был тоже. Он не мог стать авторитетным и благодаря своим способностям — откровенно говоря, их особо и не было.