И вот недели примерно через две неожиданно появился некоторый шанс на победу, потому что к двум братьям присоединился еще один: мальчик Мотл, сын кантора Пейси. Эти дни Момик в жизни не забудет. Они читали в классе повесть Шолом-Алейхема, и Момик почувствовал что-то необычное и решил как будто просто так сказать об этом что-нибудь дома, после ужина, ну. И вдруг папа открыл рот и начал произносить целые фразы, Момик слушал, и слезы почти выступили у него на глазах от радости. Папины глаза, которые вообще-то голубого цвета, но все в красных прожилках, сделались вдруг ясными, как будто зверь на минутку отпустил его, и Момик тут же понял, что должен быть хитрым, как лис. Как лисица в басне про сыр и ворону. Он рассказал папе — как будто просто так — про «моего брата Элю», и про теленка Мени, и про речку, в которую вылили целую бочку чернил, и можно было невооруженным глазом видеть, как зверь разжимает челюсти и папа выпадает из его пасти прямо Момику в руки.
Понемногу-понемногу папа начал рассказывать про «одно маленькое местечко», и про переулки, затянутые грязью, и про деревья, на которых росли такие каштаны, каких тут и в помине нет, и про старика, торговца рыбой, и про водовоза, и про кусты сирени, и какой райский запах шел от хлеба в стране Там, и про хедер, в котором он учился, и про ребе, который, чтобы заработать еще какую-нибудь копейку, склеивал разбитые глиняные кувшины и стягивал им горловину железной проволокой, и как он в три года уже сам возвращался домой из хедера — в полной тьме и в метель, освещая себе дорогу самодельным фонарем из редьки, в которую втыкали свечку, и мама сказала вдруг: «Правда, там был такой хлеб, какого тут и в помине нет, сейчас, когда ты сказал, я вспомнила — мы сами пекли его дома, а как же! И ели потом целую неделю. Ой-ой-ой, Господи, хоть бы ты еще один разочек в жизни позволил мне попробовать его!» А папа сказал: «У нас, между нашим местечком и Ходоровом, был лес, настоящий лес, не как эта гребенка без зубьев, что тут насадил Основной фонд! Фонд-шмонд! И в лесу росли
пожемкес, которых тут вообще нет, как крупная такая вишня». Момик просто обалдел, когда все это услышал, — значит, и там был Ходоров, как вратарь тель-авивского «Ха-поэля»! Но не стал перебивать и молчал, как настоящая рыба, и мама чуть-чуть повздыхала, поохала, покряхтела и сказала: «Правда, но у нас их называли ягдес», а папа сказал: «Ягдес — это другие, помельче. Ах, какие были фрукты, а мехая — наслаждение! А трава! Ты помнишь, какая там была трава?» И мама сказала: «Что значит, я помню? Как это можно забыть! Ой, зол их азей хобн кеах цу лебен — чтобы у меня так были силы жить, как я все это помню! Боже, какая зеленая, густая, свежая! — не то что тут: половина засохла, половина не выросла, не трава, а проказа! А когда жали пшеницу и ставили снопы на поле, ты помнишь, Товия?» — «Ах!.. — ответил папа и изо всей силы втянул в себя воздух, — а какой запах! У нас люди боялись спать в свежем стогу, чтобы, не дай Бог, не лечь один раз и совсем не проснуться…»